Москаленко Василий Иванович: «Я трижды горел в танке

Я родился 1 мая 1923 года в селе Пискуновское Отрадненского района Краснодарского края. Мои родители работали в поле. Коллективизация у нас проходила так же, как и везде. Создавалась бригада, семь или восемь человек, ездили на простой деревенской бричке, загруженной сеном или соломой. Приезжали и начинали агитировать за колхоз. Рассказывали, что это такое, что он из себя представляет. Просили вступать. Подчеркивали, что если есть коровка или лошадка, ее надо сдавать в общее пользование. Конечно, люди такие идеи о сдаче главного достояния своего хозяйства не воспринимали. И потом, как это – отдать то, что принадлежало тебе. У нас была большая семья: отец с матерью, две бабушки, по линии обоих родителей, трое детей, я и две сестры: старшая Тоня и младшая Валя. Но все равно коллективизация прошла, и всех согнали в колхоз.

В 1933 году переехали в город Невинномысск Ставропольского края. Родителей сагитировал дядя, да еще и тяжелое время. Мне уже было десять лет, многие вещи хорошо помню. Отец отправился работать на железную дорогу. Вначале чернорабочим, затем стал мастером. Трудился все время. Я же ходил в школу. Начиная со второго класса (первый окончил в селе) учился в городе. Всего имел образование восемь классов. Поменял три или четыре железнодорожные школы. Они всегда стояли рядом с железной дорогой. Были примитивными. Станция и узел очень большой, то туда, то сюда идут пассажирские и товарные поезда. Так что вместо учебы мы то и дело выглядывали в окна, не до того было, что там говорил преподаватель. Мне до сих пор так неудобно перед учителями. Первые года полтора к грохоту проходящих поездов не мог привыкнуть. Потом стало полегче.

Где-то в восьмом классе (учились уже в новом здании недавно построенной школы), весной 1941 года, выходим мы с товарищами на большую перемену. Возле кабинета завуча стоит группа учеников, старшеклассников. В центре находится как-то высокий летчик. Мы подошли, этот летчик оказался учеником нашей городской школы № 5, он выпустился где-то на четыре года раньше нас. Всех интересовал один вопрос: «Как поступить в авиационную школу?» Он отвечал, что это очень просто, надо ехать в Пятигорск, там есть аэроклуб, и поступать в него. После успешного окончания всех направят в летное училище. У меня сразу же появилось такое желание, и еще три восьмиклассника согласились ехать. Когда я с этим вопросом объявился к родителям, отец молчал. Мать выступила против, как это так, отпустить куда-то сына. Короче говоря, мы уехали. В дорогу отец отдал свое старенькое пальтишко. Мать недавно с подругой вернулась из Мурманска. Привезла мне новый костюм к выпускному. Так что в нем и отцовом пальтишке после окончания школы приехал в Пятигорск. На дороге из города по направлению в Кисловодск есть такая остановка «Скачки». С левой стороны от нее стояло в 150 метрах двухэтажное здание. Это был Пятигорский аэроклуб.

Материальную часть мы изучали на первом этаже, а теорию по плакатам – на втором. На полеты ездили в Ессентуки, где располагался аэродром. В аэроклубе насчитывалось четыре отделения. Каждое имело новый самолет У-2 и аналогичную старенькую модель с большим налетом моточасов. Мы, конечно же, не любили «старичка». На нем взлетаешь, и он весь скрипит. Приходится зимой лазить по днищу, греть воду и вытирать те места, где пролилось горючее или масло. Новенький самолет, конечно, был верткий, его надо только зачехлить после вылета, и все.

22 июня 1941 года нас собрали на маленький митинг. Выступил начальник аэроклуба, рассказал о том, что объявлено о начале войны с Германией. Поэтому отношение к службе и полетам должно быть крайне ответственным, все это пригодится на фронте.

После полетов возвращались в Пятигорск и продолжали учебу. К моменту окончания аэроклуба я имел 32 часа самостоятельного налета, как и каждый курсант при выпуске. Мою фотографию разместили на Доске Почета в аэроклубе. Когда рассказали о том, что надо делать снимок, то не стану же я фотографироваться в гражданской одежде, а ведь летного костюма нам никто не выдавал. Для фотографирования упросил своего инструктора отдать мне шлем и комбинезон, чтобы показать себя как летчика. Он мне привез из Кисловодска, где жил, шлем, очки, и комбинезон. Необычайно гордый, сфотографировался.

По окончанию аэроклуба в сентябре 1941 года я умудрился заболеть воспалением легких. Дело в том, что теплой одежды ни у кого не было. А мы садились в самолет и учились высшему пилотажу на высоте в 3000 – 3500 метров. Не ниже. Сначала в полете как будто и ничего, но как только на такую высоту поднимешься, становится холодно. Когда с нами инструктор летал, то он смотрел за самочувствием. Время от времени заставлял то нос растирать, то уши. Поэтому, по всей вероятности, из-за отсутствия теплой одежды наверху я заболел воспалением легких. Была высокая температура. После выздоровления меня отправили в Краснодар. Здесь стояло два авиационных полка: истребительный и бомбардировочный. Должен был попасть на полковые курсы летчиков. Меня определяют в истребители. Приезжаю на медицинское обследование. И тут у меня опять поднимается температура. Сразу заметили, что я больной человек. Тогда врач говорит: «Езжайте домой, скажите матери, пусть она покупает козье молоко, и вы через полтора или два месяца выздоровеете. Тогда мы вас вызовем».

Ну что, приезжаю домой, объясняю матери, чем меня надо лечить. Хорошо хоть, что коз у соседей было много, мама у них покупала молочко. Поила горячим. Я поправился. Вызова так и не пришло из Краснодара. Вскоре вызывает военкомат. Там говорят: «Мы вас направляем в Орловское бронетанковое училище имени Михаила Васильевича Фрунзе». Оно в это время находилось в Майкопе. Прибыл. Проучились мы несколько месяцев. Учились на Т-34 с 76-мм орудием старого образца. Готовились стать командирами танков, занимались вождением. Руководили учебой кадровые офицеры. Военное время. Летом 1942 года враг рвался на Кавказ. На базе училища в конце июля 1942 года была сформирована Майкопская танковая бригада. В нее вошли два танковых батальона на Т-34, КВ-1 и даже каких-то иностранных танках. Танковые экипажи укомплектовали курсантами, начавшими учебу еще до начала войны. Нас же, недавно призванных ребят, включили в состав курсантского батальона. Имели в руках только карабин, и все. Меня определили во взвод охраны танковой бригады.


Когда мы подошли к Туапсе, там вместе с кадровыми дивизиями вели оборонительные бои до самого Северного Кавказа. Сейчас мне сложно ответить вам на вопрос о том, как прошел первый бой. Я все время находился в охране. Когда курсантов старших возрастов отозвали обратно в училище и заменили на окончивших обучение танкистов, наш мотострелковый батальон продолжал воевать. И наш взвод охраны также остался при штабе. Это же не на передовой позиции. В руках карабин. Командиром нашего взвода был старшина первого курса. Выставлял четыре поста вокруг палатки командного пункта. А в других условиях, при наличии помещения, мог по пять постов выставить.

В охране у меня произошел один интересный случай в ноябре 1942 года. В ночное время старшина выставил на пост. Опушка леса, он всегда был еще днем прорезан около штабной палатки, кустарник убран. Его собирали днем в большие скирды. За этим кустом я и встал. Старшина показал мне сектор обстрела. Впереди была дорога, и взводный приказал мне внимательно смотреть туда, так как по дороге возможно движение противника. Ну, все ясно. Посмотрел-посмотрел. Думаю: идея стоять за кустом не из лучших – противник увидит. А вот если я подлезу под куст, быть может, там замаскируюсь, и не видно станет. Получилось так, как и задумал, я себе гнездо сделал. Залез туда. Из карабина прицелился, как будто все хорошо, сектор обстрела даже лучше. Поставил какую-то подпорку под ствол.

Ночь. Минут тридцать я еще внимательно смотрел. Прислушивался к каждому шороху. Потом заснул. Слышу, уже в полусне, как старшина проходил. Раза три меня окрикнул: «Часовой!» Думаю, если подам голос, значит, взводный увидит, что самовольно пост покинул, и завтра же построит взвод. Начнут меня судить. Поэтому промолчал. Старшина ушел, я потихоньку выбрался из-за куста. Вдруг слышу разговор какой-то. Решил, что это взводный далеко не ушел. Но когда прислушался, то понял, что разговор ведется на немецком языке. Опять стал выглядывать. Со сна гляжу сквозь прорезанный кустарник в сторону толстых сосен. В том стороне, откуда раздается голос, стоит человек. Сначала мне показалось, что их двое, а это сосна и рядом мужчина. Я вижу, что он держит в руках что-то, и разговаривает. В просвет было плохо видно, то ли это чемодан, то ли какая-то коробка.

Наверху летает «рама». Гудит. Мутное настроение. Понял, что этот немец держит связь с самолетом-разведчиком. Разговаривает с самолетом по рации, как дошло до меня. Выхожу, подаю голос: «Хенде хох!» Он одну руку поднял, а во второй держит сундучок. Я по-немецки ни черта не понимал, разве что в школе десяток слов выучил. Веду пленного в командный пункт бригады, который был развернут в палатке. До него надо пройти метров 75, не больше. Дело в том, что мне-то известно, в какой стороне командный пункт. Так что вел врага уверенно. Да и немножко палатка просвечивала сквозь ветви. Лампочка горела внутри. Постоянно в пути подаю немцу команды, показываю направление. И говорю: «Шнель! Дорт!» Что означает второе слово, даже и не знал. Больше махал руками, чем разговаривал.

Привел его к этой палатке, вызываю старшину. Выходит взводный. Докладываю, что на посту прихватил немца-корректировщика. Старшина увел его в палатку, от которой я встал в четырех-пяти метрах. О чем там разговор был, не знаю. Прошло минут тридцать. Выводит этого немца уже не старшина, а начальник штаба бригады. И дает мне команду: «Отвести метров за 200 в камыши и расстрелять». Е-мое, расстрелять. Вы сейчас даже не представляете мою реакцию на такие слова. Словно обухом по голове. Никогда в жизни в живого человека даже не стрелял. А тут расстрел! Ну что же, дослал патрон в затвор карабина, повел пленного. Когда отвел его метров на 50, тот начал плакать. Разговор идет по-русски. Он мне говорит: «Ты знаешь, у меня жена, двое детей, и родители еще живы. Старенькие. Живут в станице Кущевская на севере Краснодарского края. Меня завербовали немцы. Условия жизни были таковы, что я был вынужден согласиться». Все это он рассказывал, пока мы шли к этим камышам. Голова гудит. Ничего не понимаю. Мысли путаются. Вы знаете, когда он начал рассказывать, меня самого дрожь взяла. Думаю, как же я его буду расстреливать. Ведь русский человек. Когда дошли до камышей, даю ему команду: «Не вздумай попасться повторно. Беги к своему дому». Сделал два выстрела поверх его головы, но не тронул беглеца.

Вернулся к штабу, и доложил, что расстрелял пленного. А сам боюсь, ведь взял на себя такую тяжесть. Если проверят, то меня вместе власовцав расстреляют. Но никто не проверял, где я его убил, ведь все слышали два выстрела.

В начале декабря 1942 года пришел приказ всех курсантов училища отозвать с боевых действий для продолжения учебы. Нас погрузили на грузовые машины, и повезли куда-то в порт, южнее Баку. Подошел небольшой пароходик, на который мы погрузились. При погрузке произошла интересная вещь. Мы уже имели немного боевого опыта. Смело действовали. На пароходе, по всей вероятности, раньше перевозили кавалерийское подразделение, поэтому еще не успели убрать конский помет, кое-где кучи были убраны, но в основном все было засорено.

Мы с собой имели запас НЗ в вещевых мешках. Заставили перегрузить на пароход все, что было с собой. Относили вещмешки в коробках выданные ранее каждому сухари и колбаски. Многие при погрузке прорезали вещмешки, вытаскивали свои и чужие колбаски, прятали их в шинельные скатки. Но как бы там ни прятали, все было замечено. Построили на палубе всех курсантов. Заставляли каждого разматывать скатки. Где находили колбаски, записывали такого курсанта. Те, кто спрятал колбаски на палубе, сохранили добычу. А то, что в скатках нашли, все изъяли. Владельцев скаток в рабочую бригаду собрали и заставили убрать весь помет с корабля. В порядке наказания.


Грузились мы часа два или три. Переплыли на восточный берег Каспийского моря в Красноводск, откуда по дороге, минуя Ашхабад, приехали в какое-то маленькое местечко. Ехали на товарном поезде с двухэтажными нарами. Что интересно: когда проезжали пески, нам казалось, что там ничего не могло расти. На остановках приходили местные жители. Приносили огромные арбузы, дыни и виноград. И это в декабре месяце. Мы страшно удивлялись. Но они ничего за деньги не продавали: взамен просили или соль, или табак, или чай. Три вида бартера, если есть, то меняли, нет – тогда уходили.

Приехали мы в это маленькое местечко, разгрузились. Стоят две пустые казармы. Третья казарма являлась одновременно столовой и кухней. Еще одно маленькое двухэтажное кирпичное помещение занимал штаб. Продолжали учебу. Довольно-таки интересным способом. Он назывался «пеши по-танковому». Никаких танков не имелось, поэтому мы отрабатывали в наступлении танковый взвод, и как ведется разведка, на своих двоих. Ходили группой, имитируя движение боевой машины. В марте 1943 года поступает команда: всему курсантскому составу присвоить звание «лейтенант» или «младший лейтенант». Кто как себя чувствовал и сдавал зачет. Определяют нас в три группы для отправки в три областных центра: Свердловск, Челябинск и Тюмень.

Я прибыл в Свердловск в качестве командира танка – лейтенанта. Здесь каждое утро завтракали при штабе формируемой бригады. После сажали нас на грузовые машины и везли на завод «Уралмаш», где выпускали Т-34. Это огромнейшее предприятие, как сейчас помню, нам поручали брать траки и приносить их на площадку, где надо собирать гусеницы. Просили ни в коем случае не ошибаться, надо правильно закрепить спицы и заклепки. Это была наша обязанность. В старых вариантах Т-34, которые все еще продолжали выпускаться на заводе, сзади на корпусе имелся броневой щит, который приворачивался болтами. Вот нам давали такие простые задания: установить щит и прикрепить его на корпус танка. Каждый день занимались какими-то неквалифицированными работами.

Мы пробыли там где-то до мая 1943 года. Что интересно: занимали территорию бывшего пионерлагеря, позади которого располагалось небольшое озеро. Быть может, не широкое, но длинное, метров 700-800. Отрабатывали стрельбы. Из пулемета и из пушки. На озере ставились деревянные мишени. Для пулемета на расстоянии в 400 метров, а для орудия метров на 700. Вели огонь. Так отрабатывалась стрельба. Самое главное на фронте.

Наконец-то нас определили в часть, в 197-ю Свердловскую танковую бригаду 30-го Уральского добровольческого танкового корпуса (в октябре 1943 года нашей части присвоили гвардейское звание, и мы стали именоваться 61-я гвардейская танковая бригада 10-го гвардейского Уральского добровольческого танкового корпуса). Попал в 1-й взвод 1-й танковой роты 1-го танкового батальона. Все командиры танков и члены экипажей получили короткие хромированные стальные ножи с черной рукояткой и черной же деревянной портупеей. Наподобие «финки». Выдали прекрасное чистое шерстяное обмундирование. Портупеи. На фронте наш корпус немцы прозвали «Шварцмессер панцерн дивизион» - танковая дивизия «Черные ножи».

Началось сколачивание экипажей в Свердловске. Сейчас я не могу точно назвать имена и фамилии всех членов экипажа, но никогда не забуду, что у меня был механиком-водителем Евгений Кравченко, который на заводе занимался испытанием танков. Имел большой опыт вождения. Так что я был очень доволен, потому что в боевой обстановке механик-водитель – это главное. Он был подлинным виртуозом. Когда мы грузились на платформы, я еще думал: «Черт возьми! Ну как можно завести на такую узкую платформу танк без руководства!» Мой механик-водитель запросто заезжал на платформу безо всякой команды. Бах-бах, и он уже на своем месте. Вот что значит опытный специалист.

Затем мы направляемся под Козельск. Это сборный пункт. И оттуда уже на передовую. Нашей бригадой командовал полковник Яков Иванович Троценко. Прибыли на исходное положение где-то вечером, перед темнотой. Командир батальона собрал нас, и рассказывает, что впереди в шестистах метрах находятся позиции противника. Но кто его знает, что там впереди. Разведки не проводили. Было видно, что в 400-500 метрах на скошенном поле сложены копны. Правда, мне, как и другим ребятам, выросшим в селах и деревнях, эти копны показались чересчур большими. Что интересно, а для нас получилось трагично: приказали в течение ночи закопать танк, чтобы гусеницы были спрятаны под землей. Что такое Т-34 закопать: это не так просто, ведь на танке по табелю имеется всего одна лопата, топор и кирка. Вот и все. Мы до этого в училище даже не изучали такое и не думали, что нам придется закапывать свою боевую машину. Начали выполнять задачу. Ну, одной лопатой, и киркой работали. Чуть ли не руками вытаскивали землю, складывали ее в стороне, после выбрасывали, чтобы танк мог зайти. Кое-что выкопали капонир.

Теперь надо замаскировать. Орловская земля вся пересечена оврагами и речками. И нам сказали, что впереди в 75 метрах имеется овраг. Под руками ничего такого нет, чем маскировать машину. Залезли в кромешной темноте в этот овраг, на дне росли какие-то кусты. Мы вырывали куски травы и кустарника с грязью, несли к танку и цепляли то ли на ствол, то ли корпус. Кое-как замаскировали.

Когда стало рассветать, на наши позиции налетела немецкая авиация. Бомбить стали передний край, целили по траншее, где сидела пехота. Там открытая местность. От разрывов бомбы поднялась сильная воздушная волна. Копны разнесло в стороны, и оказалось, что за ними стояли немецкие орудия. Только тут мы поняли, что немцы готовили для нас засаду. Мы ночью слышали какие-то разговоры на немецком, ведь в тишине звук на большое расстояние разносится. Но определить направление и место не смогли.


Тогда мы начали в том направлении стрелять. Я сделал три выстрела по вражескому орудию. Одним снарядом попал. У пушки все перемешалось. Теперь приказано выезжать из капонира, а борт подставлять под вражеское орудие тоже не хочется. Опасно. Но все равно надо ехать. Впереди этот овраг, кто его знает, с чем дальше столкнемся. Все маневры осуществляем на глазах у врага. Поворачиваем на 90 градусов, проезжаем где-то метров 150, и только к концу оврага начали выезжать, как снаряд попал в «ленивец». Вышел из строя радист и механик-водитель. Обоих ранило. Так как я имел опыт вождения танков еще в училище, то подменил механика-водителя. Сел за руль, включаю передачу, и в наступление. В последовавшем бою погиб командир батальона майор Рахматулин. Когда мы выехали от этих оврагов метров 600, то наткнулись на нескошенное поле высокой ржи. За колосьями, как оказалось, также стояла немецкая артиллерия, и они нас там хорошо переколотили. Подожгли семь танков в батальоне. Комбат убит наповал. Руководить отходом стал заместитель комбата. Мой танк также понес потери, ведь механика-водителя я заменил только временно.

После побоища мы отступили. Дали другого механика-водителя. Он не шел ни в какое сравнение с Евгением Кравченко, которому так не посчастливилось в первом же бою. За Орловскую операцию я получил первую боевую награду, которой больше всего горжусь: медаль «За боевые заслуги».

Дальше нас вывели в резерв, пополнили, и отправили в состав 4-й танковой армии. В конце февраля 1944 года вошли в состав 1-го Украинского фронта. Приняли участие в Проскуровско-Черновицкой операции. Наступали в районе города Волочиск на линии Гречаны-Тернополь. Бои развернулись у станции Подволочиск. Здесь мне довелось захватить в плен немецкое отделение. Подошли мы к городу, наш 1-й танковый батальон находился в передовом отряде всей бригады. В темноте. И где-то на рассвете командир батальона (от всего батальона к тому времени из-за боев осталось семь или восемь танков) говорит: «Вот впереди по карте железнодорожная станция, которую нам приказано взять. С левой стороны город. Впереди по карте речушка. Противная: узкая, но глубокая». Комбат посылает пять человек в разведку: саперов и разведчиков из числа танкового десанта. Они должны были разведать, что происходит на станции. И, главное, посмотреть, что из себя представляет мост через эту речку. Группа ушла. Минут тридцать или сорок их не было. Потом появляются. Докладывают: «Мост исправный, на станции три эшелона: два без паровоза, с погруженными танками, есть даже «Тигры» и «Пантеры». Один эшелон уже с паровозом стоит под парами». Но дело в том, что немцы умно сделали: они на деревянном мосту подрезали вертикальные подпоры в воде, так что нельзя увидеть. Казалось, будто бы все исправно.

Первые четыре танка спокойно прошли. Мост после первых трех танков выгнулся дугой, я был четвертым по очереди. Думаю, наверное, мне придется в воде побывать. Сидел вверху в командирской башенке, и предупредил механика-водителя, чтобы он ехал потихоньку и не умудрился свалиться воду. Тот выполнил все мои указания, и только когда мы почти перебрались, резко включил скорость, иначе бы танк вместе с рухнувшим упал в воду. Моя задача заключалась в том, чтобы двигаться вдоль речки, в конце деревни Фридриховки занять место и не пропускать по дороге немецкие войска. Уже стало светать. Я наблюдаю в прицел при движении, что впереди окопы. Знаете, когда окопы свежевырытые и не замаскированы, то они прекрасно видны издалека. Так что я посмотрел: в одном месте земля желтеет, и в другом также. Потом вдруг появилась каска. Появится – опустится, появится – опустится. Немцы, как позже выяснилось, поднимали каску на каком-то шесте. А я-то думал, что это немец выглядывает и опять опускается. Так что приказал механику-водителю остановить танк, метров 600 до окопов. Из спаренного пулемета прицелился, и как только в очередной раз появилась каска, нажал на пулеметный спуск. Огонь. Каска опустилась.

Прошло минут пять, и опять эти фокусы начинаются. Тогда приказал заряжающему: «Заряди-ка осколочный снаряд!» А на танке всегда были такие типы снарядов: бронебойные, осколочные и подкалиберные. Заряжает он осколочным, я по этому брустверу выстрелил. Снаряд разорвался где-то поблизости. Прошло с десяток минут, и немцы выбросили белый флаг. Точнее, подняли белую тряпку. Тогда я приказал механику-водителю подъехать немножко ближе. Осталось до окопов метров 400. Я знаю, что ближе нельзя подъезжать, потому что есть фаустпатроны, и запросто могут меня поразить. Ведь откуда я знаю, что у врага в окопах имеется. Через некоторое время поднимается и выходит из окопа один немец. За ним второй, третий… Всего вышло пять человек. Я из танка не вылезаю, кричу через открытый люк: «Хенде хох!» Те слова, что я еще знал со школы. Что-то еще болтал и руками махал. Требовал подойти поближе. Поняли, подошли. У каждого на спине зимние теплые ранцы из крепкой кожи. Без оружия. Остановились от танка метрах в тридцати. Вылезаю из танка, вытаскиваю свой револьвер, взвожу у него курок. Даю команду построиться. Они в ряд выстроились. Дальше приказываю выложить все, что у них есть ранцах. Откуда я знаю, возможно, у кого-то оружие запрятано. Выкладывают из ранцев содержимое. Когда я начал выложенное рассматривать, то каждого спрашиваю, есть ли «пистоль». Немцы все время смотрят почему-то на левый фланг. Не понимаю, в чем же дело. У одного посмотрел, второго, третьего. У одного оказался штык. Я его забрал. Каждого пальцем тыкаю в грудь. Спрашиваю, есть ли «пистоль». Мотают головой и первый, и второй, и третий. Когда подошел к четвертому или пятому человеку, он внезапно говорит: «Я по-русски понимаю». Ничего себе. Начал рассказывать, что сам из Коломыи, есть дочка, которая служит в ансамбле песен и плясок Красной Армии. Короче говоря, толковали-толковали с ним, но что с ним говорить. В итоге говорю радисту: «Бери автомат, и веди их на мост, надо же его отремонтировать. Как отведешь и наткнешься на наших, то доложишь и назовешь мою фамилию, что это я послал тебя». Он увел. Пришел обратно, рассказывает, что мостом занималось всего семеро саперов, которые страшно обрадовались пленным. Говорят ему: «Хорошо, что танкисты прислали «помощников».


Дальше вошли в Польшу. Начались бои. Здесь запомнились тяжелые и изматывающие марши по 300 километров. Мне приходилось садиться за руль вместо механика-водителя, который уже не мог вести машину. То ли я уже имел опыт, но без проблем шел по незнакомой местности. Механик-водитель уставал очень сильно, ведь мы безостановочно шли вперед днями и ночами. К январю 1945 года меня повысили до старшего лейтенанта и поставили командиром взвода. Наш 1-й взвод постоянно находился в разведке. Помню один случай. Впереди река. В ночное время подошел наш батальон за два километра от переправы. Комбат всех нас, командиров танков собрал, и говорит: бригаде приказано взять переправу и город Бендзин за ней. Но нам неизвестно, заминирован ли мост. Для проверки послали наш разведвзвод. В ночное время мы отклонились от основной дороги к переправе на два-три километра южнее. Командир батальона, когда запросил по рации, где вы находитесь, то я ему доложил, что там-то. Тогда он по рации замечает: «Вы ошиблись. Вам надо повернуть на 90 градусов и проехать вдоль реки к мосту».

Хорошо, что вдоль реки шла шоссейная дорога, которая вела прямо к мосту. Прибыли. Кто его знает, что творится. Мост пустой, охраны никакой. Механику-водителю говорю: «Давай, поворачивай на быструю скорость». На танке три сапера и два разведчика. Говорю саперам: «Когда мы будем проезжать мост, нам надо на скорости пройти. Соскакивайте и смотрите, возможно, мост где-то заминирован. Тогда выполняйте разминирование, в первую очередь отрезайте проводку». Мост мы проехали быстро. На той стороне немцы только очухались, по всей видимости, батальон охраны моста. Так что стали с остервенением бить из пушек и пулеметов. Получилась целая трагедия. Те мои танки, которые стали входить в городишко, оказались под обстрелом фаустов справа и слева. Оба танка загорелось. Мой Т-34 прошел правее, обошел первые дома. Я за какой-то домик поставил танк, и смотрю: уже светает, через деревья без листьев виден небольшой садик. На возвышенности стоят орудия. Это была та самая полубатарея дальнобойных орудий, которая стреляла по нашему батальону, когда мы были еще в двух километрах от моста. Быстренько сажусь за прицел, навожу через деревья. Посылаю враг первый осколочный снаряд. Затем второй, третий. Две пушки полностью уничтожил. Остальные враги отступили.




Когда я сейчас вспоминаю следующий случай, произошедший в Германии, то сейчас самого смех берет. Мы натолкнулись на какую-то деревушку, и ротные начали каждому командиру танка ставить задачу. Мне поставили такую цель: вдоль деревни идет шоссейная дорога (у немцев всегда были прекрасные дороги), и надо занять такую позицию, чтобы дорога хорошо просматривалась в обе стороны. Мой танк стоит на обочине. Думаю, куда же его поставить так, чтобы замаскировать, ведь «Тигр» меня на 900 метров запросто подобьет. Зашел в один немецкий двор, посмотрел, что там слишком много разных построек и решил, что здесь танк не развернется по-нормальному. Зашел во второй двор. Оказалось, что тут посвободнее внутри. Поставил Т-34 за домом. В случае чего быстренько танк выведу, и он станет вести огонь

Вылез из Т-34, в руках револьвер. Пока я рассматривал место стоянки, открывается дверь в доме, выходит человек в немецких брюках из материала, очень похожего на наши хромовые сапоги, в нательной рубашке. Сам держит в руках овчарку. Думаю, это эсесовец. Он отвел овчарку и посадил ее у небольшого сарайчика во дворе. Собака села от меня метрах в 25 и смотрит. Не лает. Думаю, что же с ним делать, как вести разговор, и тогда внезапно заявляю: «Битте!» И показываю руками, что он должен снять свои прекрасные штаны. Немец меня понял, зашел в комнату, выходит оттуда и держит в руках блестящие штаны. Показываю ему, что их надо положить на землю. Зачем же я давал такие глупые команды, ведь он легко мог так поступить: зайти в дом, взять оружие и из окна меня же пристрелить. Счастливо отделался. Так что я забрал эти штаны и получил первый в своей жизни непродуктовый трофей. Положил их в танк. Позднее попросил тыловика из взвода обеспечения отослать их матери. Она получила, и мне потом отписала: «Ты знаешь, у меня штаны запросто на базаре купили!» Во время войны я свой денежный аттестат отправлял матери, ведь на ней остались две бабушки и две сестренки, отец и я воевали на фронте. Что случилось с пленным? Дал команду пехотному хлопцу вызвать отделение, рассказал, что в доме сидит немец. Я пленному скомандовал опять уйти с овчаркой в домик. И закрыл его на засов снаружи. Уже не знаю, куда эсесовца дальше отправили: в штаб ли бригады или еще куда-то.

Снова пошли бои. Меня назначили командиром 2-й танковой роты. Довелось участвовать в сражении за Берлин. После тяжелейших боев наш корпус сосредоточился южнее города. Вечером пятого или шестого мая мы заправляли танки горючим и боеприпасами. Настроение уже мирное. Спокойно вокруг. Внезапно комбат вызывает командиров рот и взводов. Совещание. Объявляет: «Нам предстоит вместе с бригадой двигаться на Прагу. Ускоренным маршем». Начали движение. Вначале по немецкой автостраде. Шли на четвертой или даже пятой скорости. По всей автостраде валялись куски разорванных танковых гусениц. Были во время движения на Прагу стычки с немцами. Самым опасным оказалось прохождение Рудных гор. Они невысокие, но там очень много оврагов, в том числе глубоких. Внизу протекали речки. А были такие места, что дорога идет так: с левой стороны скала, а с правой обрыв. Приходилось командиру танка сходить с машины, идти вдоль обрыва и смотреть за движением Т-34, чтобы механик-водитель не умудрился где-то соскочить с пути. Дорога узкая, проходы сложные. Кое-как пробрались.

Те механики-водители, которые еще остались из числа заводских, попросились преодолевать горы первыми, потому что были такие овраги, что спуск составлял тридцать пять градусов и таков же был подъем. Когда уже прибыли в Прагу, то партизаны и восставшие, встречавшие нас, говорили: «Мы никогда не думали, что танк может выйти из этого оврага». Т-34 проходила, это виртуозная машина.


Чехи встречали нас великолепно. Мальчишки подбегали к танкам, как будто на заказ, с ведрами холодной воды. Для нас она после марша была вроде меда. Подходили к каждому танку, угощали. В то время уже была сирень, и ее охапками раздавали каждому танкисту. Народ от мала до велика кричал от радости и хватал нас за руки. Целовались и обнимались. Хотя у каждого танкиста руки были черными. В Праге, когда война закончилась и 9 мая 1945 года объявили о капитуляции Германии, поднялась огромная радость. Одновременно у каждого в груди жила грусть. У меня был на фронте хороший друг, Николай Юдин, который погиб 2 февраля 1945 года в бою у города Штейнау. Когда брали мост, он на подступах погиб от осколка снаряда. А в апреле 1945 года ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. Так вот, даже в День Победы бои еще не закончились. Пражане подходили к танкам и говорили: «Смотрите, на той стороне за кустами закопаны танки и пушки. Там у немцев очень много людей и техники». По идее надо спрятаться, но ведь нельзя, приказано форсировать реку. И входить в город. Первый танк при атаке был сожжен, остальные начали бить снарядами по той стороне. Залпы давали крепкие, оборона рухнула. И мы пошли вперед. По нам никто больше не стрелял. На этом для меня закончилась война. С 1943-го по 1945-й воевал в одной части, которая к концу войны стала называться так: 61-я гвардейская танковая Свердловско-Львовская ордена Ленина, Краснознаменная, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого бригада 10-го гвардейского танкового Уральско-Львовского ордена Октябрьской Революции Краснознаменного орденов Суворова и Кутузова добровольческого корпуса.

- Как вы были награждены во время войны?
- Не скажу, что я чем-то выделялся на передовой. Воевал как все. Из-за того, что часто посылали в разведку, довелось больше сталкиваться с противником. Отсюда и награды. На фронте мне вручили ордена Красной Звезды, Отечественной войны II-й степени, Красного Знамени и Александра Невского. На фронте дважды вызывали перед строем всего батальона, благодарили за мужество и смелость. И оба раза отправляли представление на звание Героя Советского Союза. Но не получилось что-то в штабах.

- Как вы оцениваете сколоченность танкового экипажа?
- О, это была настоящая дружба. Знаете, у меня были разные ребята, разных национальностей. Крепко дружил с членом экипажа евреем Мальваном, который у нас занимался снабжением продуктами. Когда в конце марта 1944 года мы заняли Каменец-Подольский, то там наткнулись на несколько штабов немецких танковых дивизий. Солдатки стали лазить по штабным машинам. Несли немецкие шоколадные плитки, всевозможные шпроты и мясные консервы. Мальван приходит и говорит: «Знаете, вон в той машине я нашел немецкую тушенку с жиром в маленьких баночках на один раз». А у нас на танках всегда стояли запасные баки с горючим. Они к тому времени были израсходованы, бак пустой. Так что Мальван отвернул задвижку, внутрь баночка легко проходит, и стал прятать туда трофеи. Почему так прятали? Замполит батальона ходил и проверял, нет ли у кого запасов водки и трофеев. Замполит всегда знал, на каком танке что есть. Как-то завтракаем, Мальван вытаскивает эти баночки, раскрывает. И тут появляется замполит. Видит баночки и говорит: «Ага, так вы запас имеете хороший, а почему командование батальона не можете угостить?» Мы на радостях согласились, ведь в первый раз за все время не стал отбирать и обыскивать. Естественно, к баку Мальван не полезет, но в танке еще оставались какие-то баночки. Он их принес и отдал замполиту. Тот поблагодарил и ушел. Мальван говорит: «Сейчас я закрою сверху этот бак, чтобы не подумали, что мы там попрятали баночки». Там оставалось больше сотни консервов. Но не получилось у нас ими воспользоваться. После освобождения Каменец-Подольского наш танк выставили в порядке охраны где-то на окраине города. В километре от окраины стоял фольварк, небольшой кирпичный домик. Мы двинулись вперед и поставили за него танк. К вечеру все нормально. Утром смотрю: на расположенной дальше возвышенности стоит немецкий танк. Когда пригляделся в бинокль, что это оказался «Тигр». Думаю, появись я из-за домика, сразу же расстреляет. По всей вероятности, он заметил наш танк. Я вышел из Т-34 с биноклем и, пригибаясь, отошел на метров 20 или 30. Лежу в кустах и наблюдаю. Ну что там разглядишь: стоит немецкий танк, весь экипаж сидит внутри. Вокруг никого. Тут ударил один снаряд по домику, а что такое 88-мм снаряд. Четверть домика вывалил. Второй снаряд. Он заставлял нас убраться, другого выхода нет. Но если мы днем выходим из-за домика, то нам крышка. Хотя команды никакой на возвращение не было, я принял решение вечером отступить. Сзади камыши, возможно, когда-то эта местность была заболочена. Как будто по виду засохшая. Но кто его знает, возможно, человеку по ней пройти легко, а танк провалится. Механик-водитель, москвич, хороший парень, уговорил меня: «Давайте я через камыши пройду, мы укроемся!» Когда он задним ходом пытался развернуться в камышах, то завяз по завязку. Гусеницы практически полностью зашли в болото. Как мы ни крутились, но под огнем «Тигра» танк сгорел. Пришлось его покинуть.



- Сколько раз ваш танк был подбит за время войны?
- Я трижды горел в танке. Последний раз хорошо помню. Мы получили задачу занять какую-то деревушку. Разведвзвод это такая организация, что всегда именно ты получаешь первые снаряды. Кто его знает, что нас ждало впереди. По карте надо проехать лес. Командир бригады подошел к комбату и говорит: «Разведка доложила, что впереди как будто никого нет. Вы смотрите, осторожнее там, потому что немцы могут быть в лесу или на опушке. Или еще где-то, ведь для танка самое опасное оружие – это фаустпатрон». Он был абсолютно прав. Где фаустник сидит: в окопе, или в лесу, или в доме, мы не знаем. Проехал я от опушки где-то метров сто - сто пятьдесят. И тут же полетели фаусты к танку. Первый снаряд разорвался поблизости. А взрыв фаустпатрона – это сила. Но я почувствовал страх только тогда, когда позади танка разорвался снаряд. На мне был летный шлем, который мне откуда-то принесли танкодесантники. Он был аккуратнее танкового и удобнее. И я ощутил, что по лицу потекло что-то горячее.


После понял, что когда снаряд разорвался, я стоял в танке, рост мне позволял выглянуть из люка. Осколком попало в темечко. Три осколка там и сейчас сидят на память. Водителю говорю: «Я ухожу». Бригадный пункт находился примерно в семистах метрах от деревушки. Из танка вышел, даже скорее вылетел. Впереди от артиллерийского снаряда воронка. Прыгнул в нее. Просидел минут пятнадцать или двадцать. Теперь мне надо добраться до штаба бригады, там медицинский пункт. Под руками ни бинта, ничего. Кое-как добрался до командного пункта. Там меня перевязали, посадили в машину и отправили в медсанбат. Оттуда попал в армейский госпиталь в местечке Зарау. Пробыл месяца два, пока не вылечили. Это первое ранение. Второе ранение: получил небольшой осколок под левый глаз от мины. Сидели мы в подвале в одной из немецких деревушек. Собралось две группы: расчет с батареи, которая наступала вместе с нами, и наш экипаж. Напротив окна почему-то я сел чуть в стороне. Окно было открыто. Внезапный налет. Мина разорвалась во дворе. Осколки полетели через окно, и я получил маленький осколок. Остальные уцелели.

- Как вы отдавали команду механику-водителю?
- У нас в танкошлемах имелась переговорная связь, но дело в том, что в ней, в боевой обстановке, когда мотор гудит, а кругом стрельба и так далее, разобраться очень трудно. Мы договаривались так: я набрасывал на механика-водителя «узду» из веревки, которую мы между собой называли хомут. Если я дерну за правую сторону, то танк поворачивался направо до тех пор, пока держу веревку. Налево такая же ситуация. А если я держу сразу за две веревки, то надо останавливаться.

- Какова была иерархия в танковом экипаже?
- Я командир танка, за мной шел механик-водитель, после орудийный номер, заряжающий и стрелок-радист, последний по статусу. Он сидел справа от механика-водителя с ручным пулеметом. Дело в том, что если сядешь на место стрелка-радиста и смотришь в прицел, то видно совсем немного. Поэтому он стрелял, по сути дела, наугад. Для запугивания врага, а не чтобы попасть.

- Ваше отношение к своей машине?
- Я очень доволен своим Т-34. Он требует обслуживания и ухода. И если ты хорошо ухаживаешь и следишь за пушкой, после каждой стрельбы начинаешь драить орудие, чистить пулемет, то в бою он не подведет. Это очень важно. А механик-водитель проверял двигатель. Хороший механик-водитель любую неисправность с ходу замечал.

- Как вы оцениваете подготовку танкистов?
- Подготовка проходила в боевой обстановке. Учебных часов наезда, особенно у механиков-водителей, было очень мало. Чем больше человек воевал, тем больше имел практику. С другой стороны, и учеба нужна, ты не поведешь машину, если не знаешь хотя бы минимум.

- Танки всегда шли своим ходом или бывало такое, что вас подтягивали тягачи?
- Нет, только своим ходом. Когда мы шли по направлению на Львов, то были такие моменты, когда танк забирал с собой на прицеп машину с боеприпасами. В то время в корпусе служили «Студебеккеры», мощные грузовики. Все равно, хотя они имели и передний, и задний приводы, но весной 1944 года пошла страшная распутица, нам приказывали танками не идти по дорогам, а только по обочинам. Грузовик прицепим, проедем полкилометра, и вырывает у «Студебеккера» мост. Тот тут же останавливается. Поэтому мы решили больше такой способ не применять, потому что грузовики быстро выходят из строя.

- Какие наиболее уязвимые для артогня противника были места у танка, кроме бортов?
- Трансмиссия. Если сверху на нее попадает осколок от снаряда, то сразу же глушится мотор.

- Что было самым ненадежным в Т-34?
- Мне показалось, что у Т-34 все надежное. Если и были какие-то технические неисправности, то их быстро устранял механик-водитель. Я, например, могу точно заявить, что мы никогда не останавливались в бою, чтобы что-то такое подводило.

- Гусеницы на Т-34 рвались?
- Очень редко. Однажды при обстреле попал снаряд в носовую часть, разбил ведущий каток и трак согнул. Пришлось вставать, один трак выбрасывать, и натягивать все остальные. Но в запасе траки на танках всегда были.

- Какие преимущества вы могли бы выделить у Т-34?
- Маневренность и быстроходность машины. Она свободно разворачивалась, легко набирала скорость. Та же «Пантера» была более неповоротлива. Да и Рудные горы, где проходили Т-34, такие танки как «Тигр» или «Пантера», не смогли бы овраги преодолеть.

- Кто был вашим наиболее частым противником?
- Большей частью артиллерия. И она была самым опасным. Первый выстрел всегда оставался за противотанковым орудием.

- Насколько эффективной оказалась вражеская авиация против советских танков?
- Самым страшным для нас оказалась немецкая разведывательная авиация. День и ночь висела «рама» в небе. Казалось, что она улетала. Потом смотришь: опять эта чертова «рама» висит. Подходит ночь – она нас все равно сопровождает. А вот сильный авианалет я застал один-единственный раз, в первом бою. Тогда метрах в двух от соседнего танка разорвалась авиабомба, Т-34 перевернуло набок, и там образовалась большущая воронка.

- Что делали танкисты, когда попадали под авиабомбежку?
- Сидя в машине сверху, наблюдаешь, когда немцы бросают бомбы. У них так проходило: штурмовики налетали парами. Один пикирует и бросает бомбы, одну или две, а второй включает чертову сирену, которая раздирает все внутри. Смотришь – летит бомба. Сразу не определишь, куда она летит. Перелетит или не долетит. Чаще всего происходили недолеты. Это я хорошо помню. Механик-водитель сидит, как у нас называлось, «на мази». Дашь ему команду «вправо» или «влево» - он тут же отскочит метров на тридцать или двадцать. Немцы, я вам скажу, крайне редко когда могли попасть по танку.


- Стреляли с ходу или с коротких остановок?
- Только с остановок. С ходу конструкция орудия Т-34 сделать хоть сколько-нибудь прицельный выстрел не позволяла. Любая колдобина и пушка тут же сбивалась с прицела. Надо было обязательно делать короткую остановку. Уже последние модели танков Т-34-85, которые получал корпус, имели более сбалансированную систему наведения. Но все равно стреляли с остановок.

- Кто был обязан следить за боекомплектом Т-34? Существовали ли какие-то нормы расхода боеприпасов?
- Нет, таких норм не было. Следили, смотря по обстановке. Было так, что все запросто выходит, весь боекомплект. Обычно после боя оставались только пулеметные диски, их всегда много. Пополняли же боекомплект бригадные тыловые службы. Они же подвозили горючее. Мы сами приходили к грузовикам и получали деревянные ящики со снарядами, которые потом приносили к танку. Про запас ящики ставили даже на борту, потому что боекомплекта Т-34-85, откровенно говоря, не всегда хватало. Но это было очень опасно, ведь даже если из пулемета попадет снаряд, то получится взрыв. Так что за этим следили, и постоянно подвозили резервы.

- Какая наиболее типичная задача ставилась вам в прорыве?
- При прорыве мы всегда выходили за пределы пехотных подразделений и действовали в глубине территории противника. Даже так происходило, что немцы не ожидали, что так скоро у них появятся советские танки.

- Приходилось ли вам воевать в городе?
- Да. Главная сложность ведения городского боя заключается в борьбе с фаустпатронами. Танковый десант по инструкции должен составлять пять-семь человек. В реальности же было так: комбат стрелкового батальона находился на танке нашего комбата, с ним десяток-полтора пехотинцев. И дальше по убывающей. В итоге у командира линейного танка три или четыре стрелка, а то и того не было. Когда пехота есть, то намного проще воевать в городе, они быстрее замечают, откуда стреляют, из какого дома и окна. Своевременно подсказывали, где противник. Я относился к десантникам нормально. Ведь внутри танка проще сидеть, когда противник ведет стрельбу из пулемета или карабина. А пехотинцу надо спрятаться. Использовали наш корпус или башню. Командовал ими свой командир, мы от него только получали информацию. В конце войны я стал командиром танковой роты, тогда со мной на танке находился стрелковый ротный. Мы между собой договаривались. Если, предположим, деревню занимали, то ротный приказывал своим стрелкам: «Смотрите, пожалуйста, чтобы никто не подступил к танку». Ведь вывести танк из строя можно было запросто из фаустпатрона. Немцы даже в подвале сидели, попробуй найти их там. К примеру, Т-34 проходит по деревенской улице, и вот откуда ты знаешь, в каком доме и кто сидит на крыше. Да и из окна или из подвала легко стрельнет. Кругом их было полно. Под конец войны у немцев имелись специальные подразделения, вооруженные только фаустпатронами.

- Во время боя в городе танковые люки закрывали?
- Я лично не закрывал, и большинство танкистов аналогичным образом поступало. С закрытыми люками ты остаешься оторванным от реальности боя, слепым. Открытый люк нужен, ведь пока ты посмотришь в прибор наблюдения, что ты увидишь. Крутишь-крутишь, только кое-что видно. А выглянешь, то сразу все увидишь.

- Что делать, если во время боя перебьет гусеницу?
- Пытались отремонтировать на месте. Все зависело от вида боя и от того, насколько интенсивно бьет противник. То ли можно заниматься, то ли нельзя. Гусеницы у нас были стальные. Когда мы шли по дороге на Прагу по шоссе, то шуму было страшно много.

- Производилась ли чистка гусениц?
- Некогда было этим заниматься. Когда выходили из боя на переформировку, например, когда в брянских лесах несколько месяцев провели после Орловской операции на формировании. Тогда просматривали гусеницы. Ведь что такое чистка? Там главное, чтобы все спицы, которые соединяют траки, не были погнуты. А все остальное неважно – гусеница, это крепкая вещь. Уже в послевоенное время, когда стали танки ставить на подмостки, то гусеницы не то, что чистили, а даже черной краской красили. Это уже происходило при установке в танковом парке.

- С танками противника довелось столкнуться?
- А как же. Мы никогда не уклонялись от боя с немецкими танками. Не знаю такого случая, чтобы кто-то прятался или уклонялся. Когда ставится задача, это все-таки танк, такая фигура для противника, что ее не спрячешь. Постоянно с ними сталкивались.

- Сколько на вашем боевом счету вражеских танков?
- Не больше четырех танков. Один эпизод мне запомнился на всю жизнь. Бился с «Пантерой». Произошло это на польской территории. Деревушка. Комбат выяснил, что ее занимает противник. Где-то рано утром меня, взводного-1, и командира второго взвода собрали на совещание. Поставили задачу: второй взвод наступает в таком-то направлении, я одним танком иду левее. Захожу с левой стороны на южную окраину деревни. Когда подошел к опушке деревни, то решил дальше двигаться через лощину. Второй взвод открыл огонь. И я заметил, что стреляет пушка по танкам второго взвода, а с левой стороны за сараями притаилась «Пантера». Я левее от нее, думаю, как же так незаметно сделать, чтобы подобраться поближе. Даю механику-водителю команду подъехать. К счастью, лощина шла через всю деревню. Ему поручил немножко проехать и остановиться. Мне из лощины все-таки видно, где стоит танк врага. Заряжающему приказываю: «Заряди-ка бронебойный снаряд». Он зарядил, я в перекрестье прицелился. Стрелял неплохо. Навожу на «Пантеру». Даю выстрел. Первым получился маленький недолет. Заряжаем второй. Я чуть повыше беру прицел. Огонь. «Пантера» загорелась. И сгорела дотла. С первого попадания. Орудие подбили танки второго взвода.



- Обычно с какого расстояния вели огонь по танкам противника?
- Только с близкого расстояния. Когда брали Подволочиск, дело происходило вечером. У немцев что хорошо: очень много пехоты. Она привязана к танкам, взад и вперед бросает ракеты, освещает местность. Так что мы только из-за укрытия на 100-150 метров били по танкам врага. В этой засаде наш батальон уничтожил семь танков противника.

- Самый опасный немецкий танк-противник для Т-34?
- «Тигр». 88-мм орудие имело мощную силу. Оно с расстояния в километр легко выводило из строя Т-34.

- Как вы можете прокомментировать высказывание: «танки воюют вдоль дорог». Случалось ли марши по бездорожью совершать?
- Разные бывали случаи. Могли и по бездорожью идти. Большей частью в прорыве в первые дни мы только через поля, по окраинам и шли, потому что дороги противник всегда простреливал. Заранее готовил позиции. Так что старались их обходить.

- Как определяли, сможет ли танк пройти по мосту, если нет знака о грузоподъемности мостового покрытия?
- Инженерные службы больше разбирались в том, какая опора, и сколько выдержит деревянный мост. А если мосты кирпичные или железобетонные, как мы встретили в Польше, то они легко выдерживали вес от 60 тонн и выше.

- Снабжение запчастей было хорошо налажено?
- В каждой танковой бригаде имелась «ремонтная летучка»: бронетранспортер или танк без башни, к нему полагалось пять-семь ремонтников. Они занимались мелким ремонтом в боевой обстановке. То, что можно было сделать после боя, или прямо в бою, они четко делали. Даже вплоть до того, что меняли неисправное орудие.

- По какому разряду вас кормили?
- Кормежка была отличная. Был такой случай, когда три или четыре дня в прорыве не появлялась наша полевая кухня. Все зависело от обстановки. Вот я помню, когда мы во время Орловской операции выходили на передовую, то попробуй пройти через леса, поспеть за танками машиной. Там и танк-то еле-еле кое-где выворачивает, а машина уж точно не пройдет. Так что в такое время, чтобы не голодовать, запасались консервами и разживались трофеями на немецких складах. На территории Польши, когда мы остановились после боя в каком-то городишке, поляки стали откуда-то таскать круги сыра. Я Мальвану говорю: «Ты побеги и посмотри, откуда несут». Тот пошел. Где-то минут сорок его не было. Приходит: под мышками тащит два круга сыра. Рассказал, что он нашел сырный завод, поляки с него все и тащили. И мы запаслись.

- Перед прорывом танковому экипажу обычно давали с собой НЗ. Как с ним поступали?
- Смотря на то, был ли дополнительный запас продуктов на машине. Если не было, то НЗ быстро ходил. Может быть, не сразу, а через какое-то время. Но мой экипаж за время нахождения в боевой обстановке никогда не испытывал такое чувство, что нет запасов. Все время что-то имели. В том числе всевозможные спиртные напитки. Не разрешали на танке их держать. Строго-настрого. Замполит ходил и требовал, чтобы ни в коем случае не пили. Но люди-то умудрялись. На танке имелся небольшой бачок для воды. Его заполняли спиртным. Как замполит приходит, то сразу же начинает лазить. Ищет, где бачок с водой, почему не на месте (он специально крепится внутри башни). Начинаем брехать, мол, то ли потеряли, то ли выбросили, черт его знает. А был случай, когда находил. Не то, что ругал, а выливал. Как жалко было, черт возьми. Когда стояли под немецким городом Бреслау, оказалось так, что рядом с расположением нашего танкового батальона располагается подвал. Спустились в него, а там стояли бочки справа и слева от входа. Пятисотлитровые. Выход шел через краники. Пощупаешь, сделаешь глоток или два, дальше к другой бочке идешь. После пару дегустаций в голове закрутилось. А рядом какая-то кошелка стояла со спиртным. Мы в бачок налили этого спиртного, и из бочки долили. В итоге получилось, черт его знает что. Все перепуталось. Выпьешь стакан или даже половину, через пару часов уже язык не поворачивается.

- Были ли случаи ведения боя ночью?
- Очень часто. Ночной бой – это самый сложный бой. Он несет много неожиданностей. Тут и днем не во всем можно четко разобраться, где свои и где чужие, а ночью тем более. Стреляют с той стороны – то ли немец, то ли свой бьет по ошибке. Не сразу находились. Были случаи, когда по своим стреляли. Перед боем обычно предупреждали, что так ни в коем случае делать нельзя. Несколько раз даже наказывали за явную ошибку. В ночном бою передовой отряд нашей бригады ушел, а часть отстала. Впереди завязался бой. Мы подошли и стали бить. Думаем, что это немцы. Оказалось, свои. Много снарядов полетел в ту и в другую сторону.

- Как организовывалось взаимодействие с артиллерией?
- Это не наш уровень. Этим занимался командир бригады и начальник артиллерии корпуса.

- Как долго обрабатывали артиллерийским огнем позиции противника перед вводом в прорыв танкового корпуса?
- Смотря, какая операция. Были и десятиминутные налеты, и побольше. Наша бригада после подхода ко Львову сражалась за деревню, которая дважды переходила из рук в руки. После занятия этой деревни нас направили под Броды. Здесь окружили очень большое скопление противника. Артиллерийская подготовка длилась несколько часов. Мы стояли в лесу километрах в полутора от передовой. Поэтому артналет я видел своими глазами. Очень сильная была артподготовка. На позициях противника было настоящее месиво.

- Опасались ли немецких фаустников?
- А как же. Особенно на немецкой территории. Там в последних боях сражались все мужчины поголовно: начиная от подростков и заканчивая стариками. Все они были вооружены фаустпатронами. Я как сейчас помню, как лежит на обочине старый-престарый человек. Что ему делать на фронте?! Лежит с этим самым фаустпатроном на открытой местности. Хотя бы спрятался. Нет, как будто специально под пулю подставился.


- Как с пленными немцами поступали в прорыве?
- Точно вам не скажу, но уже в конце войны перед битвой за Берлин мимо нас шли тысячи и тысячи пленных немцев. Наших охранников там было совсем мало, иногда смотришь: идет тысячная колонна, а ведет их справа и слева один автоматчик. На фронт едут наши колонны, а нам навстречу уныло бредут пленные. Мощное зрелище.

- Большие потери были в 61-й гвардейской танковой бригаде во время прорывов?
- Самые большие потери в одном бою, которые мне довелось увидеть в бригаде: это те семь танков в первом же боестолкновении. Кроме того, во время Львовско-Сандомирской операции в нашем батальоне сожгли много танков. Вообще танкистам всегда в прорыве доставалось. В годы войны я даже думал, что пехотинцам проще, чем танкистам. Стрелок где-то в воронке укрылся, и он спрятался. А эта стальная махина выйдет на передовую, и тут же становится великолепной целью, ее со всех сторон видно.

- Как относились в войсках к партии, Сталину?
- Если на всех митингах и построениях начиналось с Иосифа Виссарионовича Сталина, и заканчивалось ним, то все за него стояли. Не меньше боевых наград каждым советским воином ценились грамоты и благодарности от Сталина. Я как сейчас помню, мы стояли уже после войны в одном немецком городке. Впереди аэродром, рядом ангары немецкие, где в свое время находились немецкие танковые дивизии. Таких прекрасных зданий даже для личного состава никогда не видели: все утепленные, великолепно отремонтированные, со всеми необходимыми запасами. На аэродроме стояла 286-я истребительная авиационная дивизия под командованием гвардии полковника Василия Иосифовича Сталина. Его боготворили. При этом, вы знаете, у нас, танкистов, были с авиаторами какие-то очень неприятные взаимоотношения. Как только вечером в клубе танцы – значит, они обязательно сопровождаются дракой. Летчики бьются с танкистами. Были такие моменты, когда выскакивали из кафе через окна.

- Что было самым страшным на фронте?
- Я вам отвечу так. По себе чувствую, что на передовой человек превращался в какое-то подобие камня. Как будто ничего не страшно. Вначале, пока ты не был обстрелян, то чувствуешь страх. То там снаряд попадет, то пуля, а потом уже, по ходу боевых действий, приходило безразличие. Мысли крутились вокруг одного: лишь бы я видел противника, победил и справился с поставленной задачей.

- Как мылись, стирались?
- Вшей, Бог мой, было множество. Когда мы вышли в брянские леса на пополнение, то каждый батальон сделал так: офицеры для себя вырывали блиндажи, солдаты для себя, закрывали их мхом, листьями. Ставили буржуйку, большая железная бочка размещалась вокруг этой бочки. Снимали с себя гимнастерки и нательное белье, сидели, вытряхивали и вылавливали вшей. У нас был командиром танка в 1-м танковом батальоне будущий Герой Советского Союза Григорий Чесак, и он говорит: «Зачем это, я вот сейчас выверну наизнанку и одену, пусть вши замерзают наружи». Сел поближе к бочке, и решил таким образом их всех пожечь. Так что и вшивость была.

- Женщины у вас в части служили?
- Да, санинструкторами. Относились к ним очень и очень нежно. Им приходилось, быть может, даже трудней, чем любому члену экипажа. Видя на поле убитого или раненого, она, невзирая на стрельбу, разрывы мин и снарядов, лезла за ним. Делает перевязку, кладет раненого на плащ-палатку и старается человека спасти. Девочки молодцы были. При этом они много выходили из строя, даже чаще, чем любой солдат.

- Как вы поступали с пленными власовцами?
- Приходилось поступать по-разному. Мы были до того обозлены в боевой обстановке, что не смотрели, власовец это или немец, но если он болтался под горячую руку, то всех уничтожали.

- Ваше отношение к замполитам?
- Разные люди были. У нас был такой Александр Петрович Брехов, тот всегда лез вперед. Садился на танк, но где он сядет, внутрь-то не лезет, на трансмиссию. Что такое трансмиссия? Это в тебя попадает первая пуля. Его уговаривали так не делать. Ведь при минометном обстреле или огне артиллерии вы обязательно пострадаете. Но что-то хранило. Они вместе с замполитом нашей бригады всегда были впереди. Кстати, последний получил Героя Советского Союза еще в советско-финскую войну. Причем многие не только в бригаде, но даже в корпусе не знали о том, что он Герой. Носил Звезду на гимнастерке и всегда прикрывал ее комбинезоном или тужуркой. Очень скромный человек, никогда не хвастался. Уже после, во время Висло-Одерской операции эта информация распространилась. Так и не дожил до Победы, где-то в апреле 1945 года во время боев в южной Германии он погиб. Жалко, что почему-то не берегли Героев. Всегда их толкали вперед. Они и сами напрашивались, чтобы защитить свое звание.

- С особым отделом не сталкивались?
- Я знал, что в батальоне и в бригаде есть смершевцы. Но ко мне они не подходили, ничем не интересовались. Так что я с ними не имел дел. Правда, слышал, что в одном танковом экипаже перед боем частенько умудрялись организовывать неисправности. Как только бой – тут же танк не выходил в атаку. Во время Орловской операции этот танк оказался в овраге полуперевернутым. Тогда СМЕРШ начал заниматься этим экипажем. Кто там виноват и чем дело закончилось, я не знаю.


Будучи в Румынии в 1954 году, я поступил в Военную ордена Ленина академию бронетанковых войск имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Окончил ее в 1957-м. Направили в Южно-Уральский военный округ, в город Оренбург. В октябре с семьей, уже были две девочки: Оля и Мария, поехали. Снег и мороз. Стал командиром танкового батальона.

В 1959 году к нам прибыл кадровик из Луцка, подполковник Боков, начальник отдела кадров ракетной части. И он уговорил меня отправиться с ним. Дело в том, что в связи с расформированием корпуса, весь офицерский состав направлялся в ракетные войска. Меня направили в Каменку-Бугскую. Приехал туда. Только здесь начали объяснять, что такое ракетные войска. Стал заниматься эксплуатацией головных частей, снабженных ядерным оружием. Сверхсекретная часть. Три года отслужил командиром сборочной бригады. После стал командиром военной части РТБ (Ремонтно-техническая база) в Луцке, где производилась эксплуатация ядерных боеприпасов. Опять же сверхсекретные войска. Демобилизовался из армии в 1972 году в звании полковника.