Мои самолёты
звуковое оборудование-по очень низким ценам.
Название достойно для мемуаров маршала авиации. Но ничего не поделаешь.
"Первым делом, первым делом самолёты... " - поётся в знаменитой песне. Для настоящего лётчика это на самом деле так. Основное - небо и самолёты. И под это основное подстраивается дом, семья, увлечения и т.д. и т.п. Самолёт для лётчика, если не член семьи, то уж точно не железо. Живое существо, умное со своим характером. Равноправный и надёжный товарищ на земле и в небе. Так и идут они по жизни вместе - самолёт и лётчик, и умирают иногда в один день.
В моей лётной биографии их было всего четыре: Л-29, Як-28, Ту-16, Ту-22М. Разные, непохожие друг на друга, но надёжно державшие меня в небе на своих крыльях, великодушно прощавшие ошибки в технике пилотирования. О каждом можно говорить долго и увлечённо, описывать их изящные формы и великолепные лётные характеристики. Но я хочу рассказать по одному эпизоду из нашей совместной жизни с каждым представителем семейства крылатых. По возможности - не очень серьёзно.
На юбилее Рязанского аэроклуба впервые за очень много лет я увидел «живую» «Элочку». Так мы, курсанты – лётчики ласково называли учебный самолёт чехословацкого производства Л-29, с которого для нас началась трудная дорога в небо. «Элочка» была именно живой, а не холодным памятником. Она запустила двигатель, немного погазовала на стоянке и резво порулила к взлётной полосе. С повлажневшими от приступа ностальгии глазами я заворожено смотрел, как маленький самолёт взлетает, набирает высоту, затем раз за разом проходит над ВПП и, наконец, мягко раскрутив колёса, а не по-курсантски с «плюхом», приземляется на бетон. Захотелось подойти и погладить тёплую после полёта обшивку, посидеть в маленькой уютной кабине. Несмотря на то, что после полётов на Л-29 прошло двадцать восемь лет, руки привычно легли на рычаги управления, глаза быстро отыскали нужные приборы и тумблеры. Вспомнились преподаватели и инструкторы Барнаульского училища лётчиков с любовью прочно и на долгие годы, вбивавшие в курсантские головы азы лётной науки.
Мне стыдно, но я не помню свой первый полёт на Л-29. Годы стёрли его в памяти. Поэтому расскажу о том, который запомнился.
Итак, первый полёт и даже первый самостоятельный вылет были уже в недалёком прошлом. Более или менее уверенно я переходил от упражнения к упражнению. В эту смену я должен был лететь в зону на простой пилотаж. Полёты уже подходили к концу, когда сломался наш самолёт. Перед самым моим вылетом. В те славные времена план, в какой бы отрасли его ни брали, в том числе и в лётной подготовке, можно было только выполнять и перевыполнять. Не выполнить – нельзя. Подбежал запыхавшийся лётчик-инструктор:
- Бегом! В первое звено! Есть свободный самолёт. Я договорился.
Я, как преследуемая гепардом антилопа, помчался на другой конец ЦЗТ (центральная заправка топливом), где стоял свободный самолёт братского звена. Короткое техническое пояснение. На самолёте Л-29 лётчик не мог сам регулировать катапультное кресло по росту. Этой относительно трудоёмкой операцией занимались специалисты инженерно-авиационной службы. И, чтобы не двигать кресло постоянно вверх-вниз, экипажи подбирали по росту. Самолёт, к которому я бежал, принадлежал «огнетушителям» - курсантам с ростом 180 сантиметров и более. Для мужчины среднего роста (171 см) - полный «абзац».
- Стой! - голос старшего лётчика первого звена остановил меня за метр до желанного самолёта.
- Ты куда?
- Я... Послали… В зону… Лететь! – пропыхтел я.
- Кто послал?
- Скороваров.
- Где ППК (противоперегрузочный костюм)?
- Э… в казарме.
- Мухой!
Содержательный диалог закончился, и я уже не антилопой, а мухой полетел за ППК. До казармы не добежал, взял на время у друга Вити (член секции «огнетушителей», рост 186 см). И вот в ППК на вырост, с развевающимися тесёмками, я уже не антилопой и не мухой, а лягушкой поскакал на стоянку самолётов. Дополнительную схожесть с земноводным придавал зелёный цвет сваливающегося с меня снаряжения.
Сказать, что я упал - значит, ничего не сказать. Наступив на тесёмку, я навернулся так, что несколько секунд не мог вздохнуть. Частично спасла реакция: успел отвернуть голову и выставить вперёд руки. Лицо осталось целым, а кожа на ладонях не выдержала торможения о бетон и стёрлась, как говорят в авиации, до пятого корда. Несмотря на сотрясение организма и лёгкое обалдение желание лететь не пропало. Быстро оценив обстановку, я отряхнул и поправил свою амуницию, стараясь не заляпать её текущей из ладоней кровью. Осталось решить последний вопрос: куда эти содранные ладони деть? Выход был один. Кое-как вытерев кровь, я надел лётные перчатки, вздохнул и пошёл к самолёту.
- Ну вот, молодец! - у самолёта стояли оба инструктора: мой и первого звена.
- Не спеши, время ещё есть. Прими самолёт и вперёд.
- Понял, - сказал я и двинулся по установленному маршруту. Ушибленные места начали саднить, перчатки стали наполняться влагой, но желание лететь по-прежнему не пропало. Наконец самолёт осмотрен. Лётчик - инструктор, получив мой доклад, одобрительно кивнул и махнул рукой в сторону кабины. Незаметно слизнув красный след на руке, я расписался в журнале подготовки самолёта к полёту. Всё - в кабину. Забравшись в неё, я начал опускаться в кресло и провалился, словно в колодец. Кресло было опущено вниз до упора. Задница раньше головы поняла, что можем не полететь, поэтому, едва коснувшись парашюта, тут же спружинила вверх и высунула голову из кабины. Голова сделала попытку улыбнуться инструктору. Получилось не очень. Хорошо, что тот стоял, отвернувшись от самолёта. Уперевшись спиной и ногами, я зафиксировал тело в верхнем положении. Несколько капель крови из правой перчатки упали на пол. Повезло, что не заметил техник. Не буду описывать подробности одевания парашюта, руления и взлёта. Всё это время хотелось иметь шею как у жирафа. В воздухе стало попроще. Переключившись на пилотирование по приборам, я регулярно накренял самолёт, сверяя карту с пролетаемой местностью, чтобы не заблудиться по дороге в зону и обратно. В общем, полёт прошёл нормально: накренил - посмотрел на землю, слизнул кровь с левой руки; проконтролировал режим полёта, почесал ушибленные места, снова накренил, вытер кровь на запястье правой, опять режим. И так до посадки. И дальше всё закончилось благополучно. Никто о случившемся не узнал, перчатки пришлось выбросить, раны зажили как на собаке - даже следов не осталось. Только с друзьями посмеялись в курилке. Но на долгие годы осталась любовь к этому маленькому самолёту, давшему нам всем путёвку в небо.
Фронтовой бомбардировщик Як-28 - изящный и в то же время мощный самолёт. Строгий, требующий к себе уважительного отношения. Летая на нем, мы начали чувствовать себя настоящими лётчиками. А я убедился на собственном опыте в правильности теории относительности Альберта Эйнштейна. Не пересаживался я со скамейки от любимой девушки на раскалённую сковороду - всё время сидел на парашюте в самолётном кресле, а время в начале вывозной программы полётов и в её конце протекало по-разному.
Взлёт Як-28 походил на старт горизонтально лежащей ракеты. Стремительный разбег, отрыв и рывок в высоту. Каждое движение курсанта множество раз отрабатывалось в кабине с инструктором, но без его помощи в начале ничего не получалось. Привожу для примера краткую стенограмму взлёта:
- Направление…
- Угол… шасси… обороты… закрылки.
- Горизонт! Горизонт!!!
- Пи…дюля.
Последнее слово звучало мягко, по-отечески, и совпадало с переводом мною самолёта в горизонт метров на двести-триста выше заданной высоты полёта. Не покидало ощущение, что между началом разбега и « пи… дюлей» как в песне: есть только миг, и я никогда не смогу за этот миг выполнить множество операций с оборудованием кабины на взлёте. И вдруг через несколько дней время потекло иначе. Был тот же «миг», но его границы словно раздвинулись. Я стал успевать всё: и направление выдержать, и обороты прибрать вовремя, и даже посмотреть на землю, где водители на заправке любовались моим стремительным взлётом. Конечно, теория относительности тут не причём. Это нормальный ход процесса лётного обучения, когда знания и умения превращаются в твёрдые навыки пилотирования самолёта. Умом я это понимал, но в душе тлела искра тщеславия - я победил Время!
Самолёт Ту-16 номер 16 был моим ровесником - обоим по двадцать пять. Но я – молодой командир корабля (в Дальней авиации не самолёты, а корабли), передо мной открыты все дороги, горизонты и перспективы; а он в своей самолётной жизни - уже ветеран, существо почти преклонного возраста. Давным–давно в тревожной, наполненной приключениями молодости, его посадили на ВПП с невыпустившейся передней стойкой шасси. Отремонтировали, и «шестнадцатый» продолжил летать. Но фюзеляж стал кривым в левую сторону. Глазом это было не заметить. Но так говорили старые воины и мы, молодёжь, им верили. Экипаж шесть человек: четверо в передней кабине и двое в задней. В полёте каждый занят своим делом. Но в перерыве между делами всегда есть место шутке.
Маршрутный полёт на большой высоте подходил к концу. Почти все задачи выполнены: на полигоне отработали на «твёрдую» четвёрку, выполнили тактические пуски авиационной управляемой ракеты, виртуально повоевали с ПВО вероятного противника. Оживление в экипаже спало. В наушниках только скупые доклады и голос штурмана, ведущего счисление пути. Надо взбодриться. Тем более что подошло время очередного опроса экипажа.
- Экипаж, доложить о самочувствии!
- Штурман – самочувствие нормальное.
- Радист – самочувствие в норме. И т. д.
- КОУ (командир огневых установок), почему без маски? - строго спрашиваю я.
В ответ недоумённое молчание. Недоумённое - потому, что мы с КОУ сидим в разных кабинах на расстоянии тридцати метров спиной друг к другу. И я при всём желании не могу видеть, что он без кислородной маски на лице.
- КОУ, быстро одень маску!
- Есть, командир. Одел.
Ну, вот и взбодрились. Задняя кабина уже не дремлет, да и до родного аэродрома рукой подать. После посадки подошёл КОУ с вопросом в глазах.
- Игорь, ты забываешь, что самолёт у нас кривой, и я в форточку вижу всё, чем вы занимаетесь в задней кабине. Понял?
- Понял, - ответил КОУ, и губы его начали растягиваться в улыбке.
За спиной послышались смешки экипажа.
Прежде, чем поведать о сверхзвуковом ракетоносце Ту-22М3, расскажу анекдот.
Сбитый во Вьетнаме и попавший к американцам в плен советский лётчик, сумел бежать. После долгих скитаний по джунглям наконец-то добрался до своих. И вот, отмытый, одетый, махнувший стакан спирта он сидит среди боевых товарищей, попыхивая « Казбеком».
- Ну что, как там?
Нервно затянувшись папироской, спасённый лётчик отвечает:
- Учите матчасть, ребята. Ох, и спрашивают!
Вот под таким девизом и проходило наше переучивание на новый самолёт Ту-22М. Учили на занятиях, учили на самоподготовке, после самоподготовки до ужина, после ужина до отхода ко сну.
- Технику надо знать досконально, - говорили нам опытные преподаватели на лекциях.
- Параметры систем, характеристики и размеры оборудования выбраны оптимальные, проверены на стендах и испытаны лётчиками – испытателями, - вторили они на практических занятиях.
Всё по уму. Даже « РИТА» (речевой информатор, извещающий лётчика об отказах авиатехники) специально говорит голосом строгой учительницы, мгновенно заставляя лётчика мобилизоваться.
И вот, техника изучена (как оказалось не досконально), сданы зачёты, начались полёты. Как-то выполняя полёт по маршруту, я почувствовал острую необходимость справить мелкую нужду. Попытка убедить себя отложить это до посадки оказалась не удачной. Ничего страшного. На самолёте у лётчиков и штурманов есть писсуары, расположенные под полом кабины, с приёмниками мелкой нужды, похожими на раструб огнетушителя. Дав команду помощнику пилотировать самолёт, я расстегнул лямки парашюта и постарался придвинуть раструб писсуара к оконечному устройству своего организма. Не хватило пятнадцати сантиметров. Подвинулся, сколько мог – стало не хватать десяти. На вопросительный взгляд помощника я виновато улыбнулся. Перед глазами встал здоровенный розовощёкий испытатель, у которого всё хватало.
- Понаотращивают себе, а потом люди мучайся, - подумал я.
- Командир, до разворота на боевой две минуты, - голос штурмана заставил быстро распихать оконечные устройства по своим местам.
Пилотирование самолёта и работа на боевом пути отвлекли от мысли о нужде до самой посадки. Это была моя первая и последняя попытка использовать бытовое оборудование в полёте. При детальном изучении данного вопроса на земле выяснилось, что испытательский размер вполне соизмерим с моим, а может и меньше. Только надо было отстегнуть ещё два зажима на борту. Вот так. Лозунг «учите матчасть» вечен, а после того, как на боевых самолётах стали устанавливать туалеты, небо перестало быть уделом сильных и мужественных.
Японская поэзия
Читать я полюбил с детства. Ещё ничего не соображал, не знал букв, а уже любил. Самой читаемой книгой бессознательного периода моей жизни была «Приключения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека. Не особо красочная она привлекла моё внимание и стала на одну ступень с соской. Я гневно отбрасывал от себя разрисованные детские книжки и заставлял маму снова и снова читать о похождениях хитроумного бравого вояки. Чтобы лучше понять содержание я частенько жевал страницы с текстом и мял иллюстрации. Такой горячей любви не выдержит даже камень, и в результате книга была зачитана до дыр. В прямом смысле этого слова. Шли годы, и я научился читать сам, избавив от этой обязанности маму.
Спиртное первый раз я попробовал лет в шесть. На новый год родители ушли в гости к друзьям. И мы с дядей Федей (наша семья снимала комнату у него в доме) под мою гармошку и частушки его портвейном нарезались так, что к возвращению папы и мамы я мог только мычать. А мычал я из погреба, в который дядя Федя меня спрятал, испугавшись ответственности за спаивание малолетних. На следующий день в неопохмелённом состоянии я принял первое в жизни мужское решение – бросил пить. Осознав, что чтение не так пагубно влияет на здоровье как портвейн, я вернулся к своему первому детскому увлечению, отодвинув на задний план гармошку, частушки и дядю Федю. К сожалению, не так далеко, как было бы надо.
В семь лет отец привёл меня в библиотеку воинской части, в которой служил, и записал на свою карточку. Первая сознательно выбранная книга – «Сын полка» Валентина Катаева. За ней пошли другие. Особенно нравились исторические произведения и про войну. Были попытки читать под одеялом с фонариком. Родители эти попытки своевременно и сурово пресекли, чем сберегли меня для Военно-Воздушных Сил, сохранив стопроцентное зрение.
После окончания лётного училища попал я в один из западных гарнизонов Дальней авиации. И… увлёкся востоком. Ума хватило не попроситься туда служить, и увлечение ограничилось прочтением большого количества книг о Японии, Китае и других странах региона. Помимо политики, культуры, природы интересовал и чисто военный аспект. Обстановка была не простой, и кое-кто там на востоке при определённых условиях мог из вероятного противника превратиться в реального. Конечно, и на Западе работы хватало. Но мы же Дальняя. Должны знать, как замочить врага в любом сортире и на любом континенте. А если понадобится - то и вместе с континентом. Вот так понемногу дело дошло до японской поэзии. Почему - не могу сказать. Раньше никогда не читал, изредка попадались четверостишья и то в качестве эпиграфов. Но захотелось почитать - сил нет. Это сейчас без проблем. В книжных магазинах все полки завалены, а если там нет - пожалуйте в интернет. А в восемьдесят втором году прошлого века в районном городе найти японскую поэзию - легче открыть новое месторождение нефти.
Но нашёл. Среди красивых томов библиотеки мировой литературы появился и он – заветный. Двадцать пять рублей – больше, чем два похода в ресторан холостяка–лётчика с компанией себе подобных. Но денег было не жалко. В данный момент их просто не было. До получки оставалось четыре дня – значит через шесть дней, в следующую субботу, я стану счастливым обладателем тома японской поэзии. Вечером после работы сгонял в магазин, поговорил с продавцом. Та успокоила, сказала, что обязательно подержит книгу до субботы. Её добрый взгляд говорил: «Не переживай! Вряд ли найдётся второй придурок, который купит её раньше тебя».
И вот суббота. С полётов пришёл часа в четыре утра, но спать долго не смог. В девять был уже на ногах. Настроение было двойственным: в голове мелькали радостные мысли, а на душе почему - то было неспокойно. Денег по-прежнему было не жалко. Чтобы успокоить душу к остановке решил пойти краем военного городка, выйдя на центральную дорогу к КПП за последним домом. И вот последний дом остался позади. До КПП метров сто.
- Пилот! - знакомый голос за спиной приклеил мои ноги к асфальту.
Ещё не веря в случившееся, я медленно повернул голову. На углу дома весело улыбаясь, стояли мои командир и штурман экипажа.
- Ты куда собрался? – спросил командир, когда я медленно подошёл к ним.
Узнав, что в город, он задал несколько уточняющих вопросов:
- Зачем в город? Почему крадёшься задворками? Почему такой грустный?
Пришлось отвечать (командиру правду и только правду):
- В город за японской поэзией. Крадусь, чтобы вас не встретить. А грустный - потому что встретил.
Выслушав это, командир приложил руку к моему лбу и философски изрёк:
- Пилот то наш заболел, япона мать!
- Будем лечить, - улыбнулся штурман улыбкой смотрителя морга.
Взяв под руки, они повели меня в ближайшую «аптеку». Слабые попытки вырваться ни к чему не привели. В специализированной «аптеке» с вывеской «Вино-водка» оказалось всё необходимое для душевного выздоровления. Не буду описывать сам процесс лечения, проходивший в квартире у командира. Хочу только сказать, что лекарство принимали и «больной», и «медперсонал». Дозы и частота приёма регулировались «главврачом».
Утром я очнулся в общежитии абсолютно душевно «здоровым» и одетым. Глаза открылись с третьей попытки, язык отлип от зубов только после литра холодной воды из крана. Вспомнив, что было вчера, я судорожно обшарил карманы. В ладони оказалась кучка мелочи, и это не была сдача от покупки японской поэзии. На лбу выступил холодный пот.
- Как же так! Ведь я же хотел!
Наскоро приведя себя в порядок и вытащив из тумбочки ещё один четвертной, я помчался в город напрямую через парк. В рекордно короткие сроки добрался до книжного магазина, ещё секунда - и я у заветной полки. Книги нет. Глазами и руками перебрал всё там стоящее. Нет.
- Вчера вечером купили, - узнав меня со спины, сказала продавец и молча добавила:
- Нашёлся-таки второй.
Не поворачивая к ней узкоглазо-опухшее русско-японское лицо, я медленно вышел на свежий воздух. Ноги сами повернули в сторону городского рынка.
- Вот так умирают мечты, - думал я, стоя у ларька и прихлёбывая холодное пиво.
Вновь на саке променял я стремленье к познанью,
Как под мечом самурая утром трещит голова.
И нет никакого мне дела до бабочки,
Севшей на цветущую сакуры ветку.
Юрико Накагава. 19й век.
Перевод Нагаевой Ж.Г.
Водилов
Помимо делений на расы, нации и т.д. и т.п. всё человечество по характеру деятельности в определённые периоды жизни (у кого продолжительные, а у кого-то короткие) делится на такие категории, как ученики и учителя, студенты и преподаватели, обучаемые и наставники, курсанты и инструкторы. Почти одно и то же, только по-разному пишется. В процессе обучения, взросления, исканий происходит перетекание представителей одной категории в другую и наоборот. Закон жизни. Ученики всю жизнь с благодарностью вспоминают любимых учителей. Учителя гордятся своими самыми лучшими и, вздрагивая, думают о тех, кто стал прототипом Вовочки-героя многочисленных анекдотов о школе. Я не знаю, как вспоминают меня: с гордостью или вздрагивая. Если и вспоминают то, наверно, по-разному. Прослужив более тридцати лет в армии, я прочно обосновался в категории учителей, преподавателей, инструкторов. Хотя, если следовать великому завету, то учиться, учиться и ещё не один раз учиться никогда не поздно. Даже если ты и афроамериканец преклонных годов.
В моей жизни было немало прекрасных людей, вбивавших в мозги и тело знания, умения и навыки различными приёмами обучениями, учивших военному делу настоящим образом. Некоторые из них стёрлись в памяти, другие запомнились как яркие личности, третьи - нестандартными поступками, весёлыми эпизодами.
Полковник Черепенин тем, что тонким юмором и талантом педагога превращал лекции по аэродинамике почти что в «пушкинские чтения».
Подполковник Шмонов, преподаватель кафедры боевого применения авиационных средств поражения, тем, что тайно записывал ответы курсантов на магнитофон, и потом всё отделение слушало это блеяние, сопение и мычание. Начальник кафедры защиты от оружия массового поражения подполковник Корниец как-то пожаловался нам, курсантам: «Представляете, товарищи курсанты, принимаю зачёт у одного старшего офицера, спрашиваю, какие он знает газы нервно-паралитического действия?» А он мне отвечает: «Зарин, зоман, портвейн и Корниец». Командир первого звена остался в памяти своей краткой эмоциональной речью перед строем курсантов. Из-за своей краткости она не поддаётся литературной обработке, поэтому приводится дословно с пропуском некоторых букв: «У меня жена! Б…ь! Дочка! Б…ь! А я тут с вами сутками! Б…ь!» Он всего лишь хотел сказать, что пропадая всю неделю на полётах, он из-за нашего раздолбайства должен и в выходные дни торчать в казарме, а ведь у него есть семья. И это слово «б…ь» в тексте играет роль междометия, типа «ах» и «ох». Но на слух всё воспринималось очень двусмысленно.
Начальник кафедры авиационного и радиоэлектронного оборудования самолётов полковник Водилов запомнился всем. Около пятидесяти, подтянутый, делающий на перекладине десятка два подъёмов переворотом, он обладал редкой по импозантности причёской. На почти совершенно лысой голове в месте, где затылок переходит в шею рос пучок волос. Благодаря правильному уходу длина их достигла полуметра, что позволяло делать изумительную уставную военную укладку. Активная (очень активная) жизненная позиция не давала ему спокойно сидеть и гоняла полковника на утреннюю физическую зарядку, на лекции, практические занятия, заседания кафедры и т.д. В каждом перерыве между занятиями она заносила его в туалет, где он моментально ставил в неудобную позу пяток курсантов, объявляя их курящими в неположенном месте (при этом не важно было, куришь ты вообще или нет). Как результат - кафедра обладала самым чистым туалетом в учебно-лётном отделе. За занятиями, которые проводил полковник Водилов, лучше было наблюдать со стороны. В противном случае, находясь в гуще событий, можно было легко схлопотать три-четыре «жирных двойки» (одно из любимых выражений полковника).
Итак, окунёмся же в эту гущу.
- Товарищ полковник! Сто двенадцатое классное отделение на практическое занятие по авиационному оборудованию прибыло. Незаконно отсутствующих нет. Старшина отделения младший сержант Кудряшов.
- Здравствуйте, товарищи курсанты!
- Здравия желаем, товарищ полковник!
После взаимного приветствия следовал традиционный осмотр внешнего вида.
- Товарищ курсант,- взгляд упирался в гимнастёрку сразу погрустневшего воина.
- Курсант Рыбалко.
- Рыбалко, вы самый грязный курсант в отделении.
- Так…- взгляд передвинулся дальше.
- Курсант…
- Товарищ курсант. Вы самый грязный курсант во взводе!
И далее подводились итоги конкурса на звание лучшего грязнули в роте, батальоне, училище. Первое место в Сибирском военном округе занял курсант Трофимов.
- Товарищ сержант, вызовите сюда командира взвода.
Через двадцать минут после начала занятий (всё отделение продолжало стоять) в дверях появился взводный. На его лице не было никаких эмоций. Он привык.
- Товарищ капитан! Посмотрите! Это же самый грязный курсант в училище, а это самый грязный курсант в округе! У меня от стыда покраснело левое яйцо.
Ещё через десять минут разборок все наконец-то рассаживались по своим местам.
- Ну, сколько сегодня пробежали на лыжах?
- Десятку! - закричали те курсанты, для которых зарядка состояла из одной перебежки в состоянии «подняли, а разбудить забыли» в рядом стоящий клуб, чтобы доспать подальше от глаз начальства.
- Молодцы! И я пробежал десять. Бежишь! Прекрасно! Кругом зайчики, белочки!
Это нас всегда поражало. В центральном парке города Барнаула зайчики не попадались ни разу, а чтобы увидеть белочку к забегу нужно было готовиться неделю, попеременно чередуя беленькое и красненькое.
За десять-пятнадцать минут до конца первого часа начиналось основное действо, которому можно присвоить кодовое название «допрос партизана».
- Курсант Гребёнкин.
- Я.
- К доске. Доложите назначение, устройство и принцип действия кислородного прибора.
Чёткий выход к доске, вопрос во всё лицо, лёгкое недоумение во взгляде. Но решимость быстро приходит на смену растерянности, язык начинает жить отдельно от головы и изо рта курсанта льётся несусветная чушь, щедро сдобренная техническими терминами. Отделение сидит, опустив глаза. Реакция преподавателя заставляет Гребёнкина вздрогнуть.
- Хорошо, мой юный друг! (Любимое обращение полковника Водилова). Правильно, продолжайте.
На лице курсанта появляется идиотская улыбка. Он ещё не понимает, как так получилось, но уже начинает верить в то, что говорит. Движения указкой становятся чётче.
- Курсант Гребёнкин ответ закончил.
- Отлично. Мой юный друг. Курсант Позозейко, что мы поставим курсанту Гребёнкину?
- Я думаю, что ему можно поставить четыре.
- Правильно, мой юный друг. Курсант Гребёнкин - четыре, а курсант Позозейко - два.
Немая сцена.
- И запомните, товарищ курсант, что жирная двойка лучше тощей пятёрки.
Далее следует дубль за дублем.
- Курсант…к доске. Доложите…
И через некоторое время:
- Садитесь, мой юный друг. Вам жирная двойка.
Такое чувство, что минутная стрелка прилипла к циферблату. До перерыва успеваем получить ещё несколько двоек. Ура! Звонок!
Проходя мимо стола и заглянув в журнал, курсант Марусов увидел в своей графе ошибочно поставленную двойку. Весь перерыв он жаловался на судьбу, ругал преподавателя, а с началом занятия поднял руку. Выслушав жалобу, Водилов привычно произнёс:
- К доске, мой юный друг.
И через минуту:
- Ну вот, а вы говорите, что я ошибся.
Последней жертвой стал курсант Пешков. Услышав свою фамилию, он растерянно произнёс:
- Товарищ полковник, вы сегодня уже мне поставили двойку.
- Ничего, мой юный друг! Впереди ещё много пустых клеточек.
Непродолжительные мучения, и очередная «жирная» двойка уменьшила количество этих клеточек на одну. Рекордсменом по количеству отрицательных оценок стал мой друг Витя - восемь подряд.
«Напившись» курсантской крови, полковник Водилов начинал ясно и чётко излагать новый материал.
Сейчас, вспоминая эту беззаботную курсантскую жизнь, я понимаю, что полковник по - своему готовил нас к тяжёлому труду военного лётчика. Постоянно держа «под напряжением», заставляя учиться и за страх и за совесть, он прививал нам такие важные качества как выдержка, хладнокровие, умение быстро соображать в любой ситуации, чётко излагать свои мысли.
За всё это спасибо ему, его активной жизненной позиции, а также всем остальным преподавателям и инструкторам.
Бетельгейзе
(звезда, альфа в созвездии Ориона)
- Эх, звездей то сколько!
- Не звездей, дурак, а звездов.
- Так и словов то таких, товарищ командир, нет.
Диалог на аэродроме. Шутка
Тиха украинская ночь. Но если, как советуют, станешь перепрятывать сало, то можешь его потом не найти. Потому что украинская ночь не только тиха, но и темна. Хоть глаз выколи! А ещё она бывает очень звёздной. Звёзд так много, они такие яркие и большие, что протяни руку и, кажется, дотянешься до ближайшей. Когда в такую ночь пролетаешь над тихим Азовским морем, то словно движешься в звёздной сфере. Звёзды и сверху и, отражённые в море, снизу. Недолго и пространственную ориентировку потерять.
С шумом вывалившись из хаты в такую ночь, мы замерли, очарованные тишиной, плотно окутавшей деревню, и нависшими над самыми крышами огромными звёздами. Красотища! Мы – это экипаж самолёта Ту–16: шесть мужиков, разогретых горилкой и в настоящий момент весьма довольных жизнью. А начинался этот день за несколько сотен километров отсюда и не так хорошо, как заканчивался.
- Лейтенанта убивают! – мысль промелькнула после того, как самолёт в третий раз вывалился из низких облаков в стороне от взлетно-посадочной полосы и, натужно взревев двигателями, опять скрылся в их серых внутренностях.
Лейтенант – это я. Четыре месяца назад прибывший в часть после окончания Барнаульского училища лётчиков. Всё было в новинку: Дальняя авиация, большие самолёты, штурвал вместо ручки управления. После переучивания только–только начал летать в своём экипаже. И вот попал как кур в ощип.
Четыре дня назад эскадрилья самолётов–заправщиков по плану итоговой проверки мастерски вышла из–под удара и затихла на оперативных аэродромах вдали от проверяющих. Лёжа на кроватях в профилактории, мы изо всех сил переживали за наших братьев по оружию, оставшихся дома. Крепкий сон и хорошее питание, что ещё надо лётчику? Правильно – обнять небо крепкими руками. Вот и обняли, взлетев на воздушную разведку погоды при метеоминимуме.
- Хорошо прижало! – нарушил тишину в экипаже командир. Все молча согласились. Мы летели по кругу на высоте девятьсот метров и думали, что делать дальше? А на земле это уже знали. Четвёртой попытки сесть нам не дали.
- 506, вам набор 9100, следуйте на Ястреб.
- Я 506, понял 9100, на Ястреб.
Всё стало ясно и понятно. Командир перевёл самолёт в набор и довернул на выданный штурманом курс. Я связался с РЦ и получил добро на набор высоты и отход от аэродрома. Опять тишина в экипаже. Первым не выдержал КОУ.
- Пилот, а нам топлива хватит?
Вопрос адресован мне, так как на моей приборной доске расположены все топливомеры. Вопрос хороший, потому что топлива у нас с гулькин нос. Я уже прикинул остаток и расход. Прикид получился в нашу пользу. Поэтому отвечаю:
- Хватит, но точно скажу, когда наберём высоту.
Ну, вот и 9100. Быстро ещё раз посчитал топливо и, не дожидаясь вопросов, доложил:
- Командир, на посадке будет меньше двух тонн (для Ту–16 – аварийный остаток).
- Командир, надо сходу садиться, - тут же выдал рекомендацию штурман.
- Сходу так сходу, - командир спокоен как съевший антилопу лев. Он был старый, опытный и уже знал, что с ним будет на земле.
Больше ничего интересного не случилось: приземлились нормально, покачиваясь с носа на хвост (признак минимального остатка топлива в баках), срулили с полосы, написали кучу объяснительных на тему: «Почему я сел на запасном аэродроме», получили дюлей (особенно командир), запили их портвейном и, в конце концов, поселились в бараке на аэродроме, именуемом профилакторием. С плаката у входа нам ехидно улыбнулась смерть с косой, когда то давно изображавшая мировой империализм. А сейчас – просто смерть, так как надписи вокруг, исполненные тушью, стёрлись. Командир, уже отстранённый от полётов, показал ей фигу.
Осталось немного времени для отдыха, которое было использовано по назначению. Немного потому, что у штаба полка командир встретил своего бывшего лётчика и, после шумных приветствий и объятий, мы все были приглашены в гости.
Около пяти часов вечера мы двинулись по направлению к деревеньке, расположенной недалеко от аэродрома, в которой пригласивший нас лётчик снимал летнюю кухню. Семья была в отъезде, но на столе было всё. Помогли добрые хозяева. В центре всевозможных закусок стояла трёхлитровая банка украинской горилки. Увидев этот натюрморт, все сразу оживились и, после занятия своих мест, принялись за дело. Уровень жидкости в банке уменьшался, настроение повышалось. Воспоминания, оживлённые разговоры, шутки и смех. Потом мы немного «полетали». После «посадки» можно было и о женщинах поговорить, но не хватило горилки. В общем, все элементы обязательной программы были выполнены, и можно с чистой совестью идти домой, то есть в профилакторий.
И вот, возвращаясь к началу рассказа, мы стоим на улице, любуемся звёздами и слушаем хозяина, объясняющего нам дорогу на аэродром. Простившись, двинулись по тихой деревенской улочке, выведшей нас к тёмной околице. Возник извечный «сусанинский» вопрос: «Куда ж идти?»
Первым начал действовать штурман. Он задрал голову в небо, уставившись мутным взглядом в звёздный океан. Потом, видимо, наведя резкость, увидел то, что ему было надо. Довернув тело на пару румбов вправо, ткнул пальцем в клубок звёзд:
- Вон там Бетельгейзе, смотрите! Надо на неё идти.
Прапорщик Коля, КОУ, хихикнул.
- Что ты ржёшь?! Когда мы сюда шли, она мне в затылок светила!
Я посмотрел на затылок штурмана. Показалось, что от него исходит мягкое голубое сияние. Этот тонкий навигационный инструмент, защищённый крепкой черепной коробкой, такой же чувствительный, как задница лётчика.
Он смог почувствовать излучение далёкой звезды, не смотря на яркий солнечный свет. Ведь в гости мы шли белым днём. Не успев высказать вслух своё удивление и сомнения, я услышал голос командира:
- Пилот, пусть они летят на свою Бетельгейзе, а мы пойдём по этой тропинке.
И он уверенно двинулся в темноту. Я, как Пятачок за Винни-Пухом, засеменил следом. Оба прапорщика последовали за нами. Штурманам надо было держать марку, поэтому они пошли расходящимся курсом, ловя своими «приёмниками» слабые лучи первой звезды созвездия Ориона.
Вскоре тишина, в которой мы размеренно двигались, была нарушена криками с той стороны, куда ушли наши «астронавты».
- Стой! Стой, стрелять буду!
- Не стреляйте! Мы свои!
Вдалеке заработал прожектор, забегали люди. Все признаки того, что караул подняли по команде «В ружьё!»
- Надо спасать штурманов, - сказал командир, и мы двинулись на свет и крики.
Поспели вовремя. Штурман стоял в окружении тревожной группы, а второй лежал в метрах двадцати перед колючей проволокой, только морская фуражка белела из-за кочки (хорошо, что живой). После объяснения с начальником караула, договорились, что инцидент не получит огласки, и освободили из плена нарушителей спокойствия. Нам ещё раз рассказали, как добраться до профилактория. Мы пошли по указанной тропке, весело подшучивая над спасёнными «астронавтами».
Идя за штурманом, я взглянул на его затылок. Голубого сияния уже не было. Подняв голову, попытался найти Бетельгейзе и не смог. Наверно, почувствовав свою, пусть и не существующую, вину, она прикрылась светом более яркой звезды.
- Командир всегда прав, - мысленно подтвердил я первую статью не - писаного устава. И идти надо всегда за ним! Чтобы тебе в затылок не светило.
Кузнечик
В этот тёплый летний день я впервые близко познакомился с грозой. Познакомился не в качестве стороннего наблюдателя, стоящего на земле, а в виде маленькой песчинки, несущейся по пятому океану и попавшей в её тёмное и одновременно сияющее чрево. Как говорит Петросян: «Незабываемые ощущения!»
Пара воздушных танкеров, отдавших в зоне заправки почти всё топливо летящим на задание дальним самолётам – разведчикам, безрадостно приближалась к аэродрому посадки, расположенному в предгорьях Кавказа. Керосина не было, погоды - тоже. Над аэродромом стояла огромная чёрная туча, в которую руководитель полётов, скупо выдавая условия на посадке, и предлагал нам воткнуться. Предлагал не из вредности, а понимая, что деваться нам не куда. С таким остатком на запасной не уйти, да и нет их поблизости – кругом гроза. Поэтому и про тучу не говорил – знал, что всё мы видим и понимаем. Мы всё видели и понимали. Счётчик дальности неумолимо отсчитывал километры, показывая оставшееся расстояние до аэродрома посадки и, соответственно, до входа в грозу. Первым чернота поглотила впереди летящий самолёт. В эфире ни слова. Тревожное ожидание стало седьмым членом нашего экипажа. Но тут среди треска в эфире раздался голос замкомэски, нашего ведущего, дающего отсчёт высоты на снижении.
- Фу, жить можно, - только успел подумать я, и стало темно. Хорошо, что заранее включили освещение кабины. Самолёт бросило вверх, потом вниз, накренило и в следующий миг сделало всё это сразу одновременно. Или мне так показалось. При общем тёмном фоне внутренности грозовой тучи периодически озарялись. Разряды молний (хорошо, что не слишком близко), блестящие змейки, мелькающие по стёклам кабины, голубые шары, срывающиеся с носа танкера и катящиеся по фюзеляжу. Вся эта иллюминация делала нашу безрадостную в данный момент жизнь ещё более безрадостной. От сильной тряски самолёт скрипел, и, казалось, готов был рассыпаться на куски. Командир и я, оба вцепились в штурвал, пытаясь хоть как-то управлять этим почти что «броу - новским» движением. И это нам удавалось. Мы снижались, а не падали. Казалось, эта свистопляска не кончится никогда и будет продолжаться вечность. Но нет. С креном градусов тридцать и вертикальной скоростью метров двадцать в секунду мы наконец-то выпали из облака. И тут же попали в сильнейший ливень. Но это уже не гроза - просто ливень, плотный боковой ветер и болтанка, вырывающая штурвал из рук. И видимость – километр. Но мы к таким условиям готовы, не зря тренировались в полётах при минимуме погоды. Зашли на посадку по схеме и удачно сели. Спасибо командиру. Он скромно попросил заменить спасибо бутылкой водки. Заменим, когда вернёмся на базу.
А дальше всё как всегда: отчёт, разбор полёта, ужин и – в профилакторий на отдых. Завтра утром снова лететь. Но сон не шёл. Переживали за первую пару (два экипажа во главе с командиром эскадрилии), улетевшую в такую грозу выполнять встречную дозаправку разведчиков. Те уже несколько часов находились в воздухе. Только дозаправка от танкеров позволила бы экипажам
Ту-22р долететь от Каспия до своего аэродрома, на котором с нетерпением ждали результатов разведки. А у наших путь один – опять ткнуться в грозу и, если повезёт, сесть туда, откуда взлетели.
Повезло, всё закончилось благополучно: в небе встретились в заданное время, топлива отдали, сколько требовалось по заданию, да и ураган к посадке поутих. Так что оба экипажа радостно были встречены нами в профилактории. Недолгий обмен впечатлениями и спать.
Утром все проснулись словно в другом мире. Ничто не напоминало о вчерашней грозе, ливне и шквальном ветре. Кругом было спокойствие. Мы стояли на стоянке, смотрели в бездонное голубое небо, на белые вершины гор, окаймляющие линию горизонта. Вчера был шанс врезаться в их крутые склоны. Атмосфера замерла - ни малейшего дуновения. Даже самолёты, уже подготовленные к вылету, не выпадали из картины всеобщего умиротворения. Застыли и мы, любуясь этим антиподом вчерашнего дня.
Единственными существами, нарушающими гармонию, были огромные зелёные кузнечики, похожие на саранчу. Размером с половину ладони они появились внезапно и сразу в большом количестве. Это вывело нас из оцепенения.
- Не кузнечики, а собаки! Сейчас самолёты сожрут!
- Не сожрут, - сказал стрелок - радист Коля и ловким движением поймал зелёного прыгуна.
Дальше разговор пошёл ни о чём.
Выпавший из диалога Николай продолжал держать кузнечика в руке, периодически поднося его к носу. Нюхал, что ли?
- Коля, что нюхаешь? Если нравиться – съешь! – сказал я.
Ещё раз поднеся саранчу к носу, радист спросил:
- Трояк дашь?
- Без проблем, - ответил я, доставая из кармана зелёную бумажку.
В голове прапорщика заработал компьютер. В одной руке он держал зелёного дрыгающегося кузнечика, в другой – такого же цвета бумажку. Глаза прыгали с одного предмета на другой. Наконец дебет с кредитом сошёлся, и купюра из руки перекочевала в карман комбинезона. - За три рубля не съем – сильно разжую. Народ, слышавший наш диалог, начал подтягиваться поближе в предвкушении зрелища.
- Чёрт с тобой – жуй! Кузнечик недоумевал. Люди в лётных комбинезонах не были похожи на австралийских аборигенов, но то, что его съедят, он был уверен на сто процентов. Попытка вырваться из цепких рук прапорщика не увенчалась успехом. В следующее мгновение Колин хлебоприёмник энергично разжевал зелёное тельце. Не попавшие в рот задние лапки ещё некоторое время бились в конвульсиях.
- Журавский, зараза! – прорычал командир отряда и бросился к краю стоянки. Через несколько секунд мы увидели, что он ел в столовой. Народ корчился от смеха.
- А что я? Вы же сами просили, - произнёс Коля, выплёвывая разжёванного кузнечика.
- Я в школе и лягушку варёную ел.
- Поездом домой поедешь, - просипел освободившийся от завтрака командир отряда.
От дальнейших насмешек и разборок Колю спасла команда «по самолётам». Вскоре мы, нарушив общее спокойствие рёвом турбин, взлетели и благополучно вернулись домой. И ещё долго вспоминали Коле его кузнечика.
Вас заинтересует
Огромное небо одно на двоих
Бессмертные подвиги советских солдат в годы Отечественной войны
Памяти 69 апиб глазами солдата
Дембельские рассказы. Шуточный отчёт о тридцати пяти годах службы в ВВС (часть вторая)
МиГ-31 против SR-71 на Камчатке
