Вот классный сайт http://ulvovi.info/ua/fullnews/190768 . Напомню, что эти воспоминания я записала, уже вернувшись домой, в Липецк. Дед Игнат рассказывал не спеша, в красках, и оттого картина его детства представилась мне так живо, словно я видела всё своими глазами. Может, кому-то из читателей эти воспоминания покажутся не совсем уместными здесь, на «Военном обозрении», ведь речь пойдёт не о времени оккупации (Русановку немцы заняли в декабре 1941 года), а о конце ноября 1941 года. Здесь нет и подвига. Впрочем, если говорить о детском подвиге, то вспоминается мне стихотворение Майи Румянцевой «Маленькие»...
Не со школьным фартучком -
С взрослыми обидами,
Будто бы по карточкам
Детство было выдано.
Радость пересчитана
Каждой ново книжкой,
Даже небо дразнится
Лунною коврижкой.
Маленькие, маленькие...
Не могли знать боя мы,
Но тогда, за партами,
Были мы героями.
На пустой желудок -
Лишь герой так может! -
Апельсины с яблоками
Складывать да множить.
Да ещё и правильно,
Да ещё и на пять,
Да ещё при этом
Даже не заплакать.
Итак, первая военная зима, наступившая немного раньше срока, не жалела род людской, да и четвероногий. Сыпала снегом, поддавая мороза уже в ноябре.
Довольно часто находил Игнатка у своего дома замёрзших воробьёв или синиц. Он клал их за пазуху старого отцовского тулупа, который теперь носил. Но птицы не оживали.
Тогда Игнатка относил их в лес и там закапывал, как мог: земля-то была промёрзлая. А вместо могильного креста втыкал в снег еловые ветки. Пусть птицам кажется, что они сидят на деревьях.
Друг рыжий Петька тоже находил пернатых. Но относил их своему коту Ваське. Игнатка однажды увидел это и дал Петьке тумака.
– Значит, рыбу живую вылавливать из прудовой проталины можно, а птиц дохлых есть коту нельзя, да? – размазывая по щекам слёзы, причитал Петька.
Игнатка хотел было снова дать ему тумака, но передумал. И внезапно похолодел от шальной мысли: может быть, и на дне пруда так же, как в сугробах, лежат замёрзшие рыбы? И никто их не похоронит и не накроет еловыми ветками.
Он поделился своими мыслями с Петькой. Тот подумал немного, подергал себя за ухо шапки и сказал:
– Надо костры жечь на берегу. Вода согреется, и рыбы оживут.
Игнатка подивился Петькиной догадливости и пошёл собирать хворост.
Наутро ребята встретились у пруда (сегодня этот самый Русановский пруд — излюбленное место для отдыха и рыбалки многих жителей Долгоруковского района). Петька притащил в ржавом железном корыте тлеющие угли из печки.
Костёр раздувался плохо. Хворост, собранный вечером, за ночь застыл. Игнатка оттирал его руками, и от этого согревался сам.
Наконец появились первые язычки пламени. Они несмело лизали ветки. А, окрепнув, затрещали бойкую маршевую мелодию.
Петька подсел ближе к огню, протянув озябшие руки, и забубнил какую-то ему одному ведомую песню о фрицах, которым стоит держаться подальше. Слова Петька сочинял на ходу, они не укладывались в строки. Но Петька пел от души, и оттого песня казалась ему красивой и полной смысла. Смысл был один – Красная Армия напрочь разбивала фашистов и гнала их по нашей земле восвояси, как хозяйка гонит шелудивого кота, забравшегося в сметану. А впереди всей армии гнал фашистов Петькин отец, самый сильный и самый смелый.
Игнатка хотел было добавить к песне куплет от себя, но вспомнил о рыбах, которые должны согреться. И пошёл к пруду. Лёд здесь, как и прежде, был твёрдым и ничуточки не растаял. Но Игнатке было приятно думать, что там, в холодной стылой воде, начинают оживать замёрзшие налимы и огромные сомы.
А навстречу дню тем временем спешил вечер. Он накрыл покрывалом деревню и лес за ней. А костёр накрыть не мог, и, наверное, злился из-за этого.
Петьке уже хотелось домой. Но он ещё крепился, жалея рыб. И лишь когда лес на том берегу пруда стал похож на сплошную чёрную стену, вздохнул:
– Маманя картошку, небось, печёт...
Игнатка молча принялся загребать руками снег, забрасывая им пламя.
– Э-эй! – вдруг послышалось из темноты. – Э-эй, у огня!
Ребята замерли.
Игнатка напряг глаза и всмотрелся в темноту – по берегу, из темноты на свет, двигалась какая-то фигурка. В обманчивых огнях костра она казалась то большой, то совсем крохотной. Фигурка двигалась как-то странно: то она приближалась к ним очень быстро и тогда прямо на глазах росла, то останавливалась, и тогда оценить её размеры Игнатке было трудновато. При это фигурка всё время размахивала руками, словно отгоняя сумрак.
– Э-эй! – снова крикнула фигурка тонким детским голоском. – Вы где?
– Здесь! – отозвался Петька и тоже помахал рукой.
Фигурка пустилась неловким бегом. Она всё увеличивалась, и скоро Игнатка понял, что это девочка. Запыхавшись от бега, она остановилась около костра. В длинной телогрейке девочка была похожа на взрослую женщину маленького роста. Даже очень маленького – ниже Петьки. Голова девчонки была замотана в большой платок, из-под которого выбились на лоб длинные, прилипшие ко лбу, пряди волос.
– Ты кто? – сурово спросил Петька, на всякий случай подвигая к себе ржавое корыто, в котором принёс угли.
– Катя…
– Чья? – Петька ещё больше помрачнел, будто имя было у Кати неподходящее. - Чего-то я тебя не знаю. Не Русановская, что ли?
Катя вдруг заревела и от этого стала будто бы ещё меньше. Она всхлипывала, вытирая слёзы концом своего необъятного платка.
– Ма-а-мкина-а... Она умерла-а вчера... Сегодня соседи её похоронили. Сказали, теперь у них буду жить, а я не хочу-уу...
Игнатка снова принялся загребать снег. Потом вздохнул и зашагал домой, держа за рукав Катю.
Забегая вперёд, скажу, что впоследствии Катя стала женой Игната Васильевича. Я видела её: даже в старости эта женщина была очень красива. Но пока вернёмся к тому далёкому осеннему дню, когда в Русановке, в Игнаткиной семье, появился новый человек, согретый ночным костром для замерзающих рыб.
Игнаткина мать, Дарья, ни слова не возразила против новой дочки. И узнав, что Катя жила в соседней деревне Елизаветовке, разыскала её бывший дом, соседей, забрала вещи девочки. Правда, Катя с трудом приживалась в новой семье. Всё сидела у замёрзшего окна и молчала.
Игнаткина мать следила за ней с тревогой. Из скупых, неохотных слов девочки она уже знала, что в их дом угодила бомба: немцы-то подходили всё ближе. Катя в это время была на улице. Взрыв произошёл у неё на глазах, одной секундой разделив жизнь на чёрное и белое. Все, кто любил её – мама, сестра и братишка – остались в прошлом. А семилетняя девчонка оказалась одна на белом свете.
И теперь, глядя на нежданную-негаданную дочку, Дарья мучилась, не зная, как поступить – оставить девочку в покое или почаще с ней заговаривать. С ребятами (напомню, у Игнатки был старший брат) Дарья держала себя строго. Отец умер – кто же их мужской силе выучит? Она должна.
А вот дочки у матери не было. И сейчас, глядя на Катю, Дарья чувствовала, как потихоньку таяли льдинки на её сердце. А ведь порой ей казалось, что оно целиком замёрзло, и уж никакая весна его не оттает.
Однако заботы о хозяйстве не давали матери времени на раздумья. И, выходя из избы, она оборачивалась на Катю: сидит у окна или нет? Катя сидела.
Но однажды Игнатка, обувая свои тяжелые валенки, запел во всё горло: "У меня три валенка, валенка моих!" И Катя, словно очнувшись, засмеялась, сверкнув на Игнатку чёрными глазами:
– Какие же три? Два валенка - левый с правым. Пара выходит.
Игнатка обиделся:
– Тебя забыл спросить! Сам считать умею, не утёнок.
В Катиных глазах заплясали чёртики. Она слезла с табурета, взяла уголёк и принялась что-то рисовать на печке. Длинная чёлка порой падала Кате на глаза, она сердилась, поправляла ей, оставляя на волосах угольную пыль.
Игнатке стало интересно. Он попробовал было встать сзади, но хитрая Катя всё время поворачивалась к нему спиной. Тогда он принёс из кухни табурет, вскарабкался на него. Да так и застыл на месте.
На белой печке красовались угольные яблоки - целый сад! Катя была мастерица рисовать.
– Ух! – только и смог вымолвить Игнатка.
Катя повернулась к нему:
– Вот и сосчитай, сколько их! Эти два - мои, а эти два - твои. Ну? Чего молчишь, воды полон рот, что ли?
Но Игнатка продолжал молчать.
Катя нарисовала около яблок грушу.
– Вот у меня ещё груша есть. А у тебя пусть слива, – сбоку появилась крупный кружок с палочкой. Сколько всего-то, ну?
Игнатка молчал.
– Ну? А говорил – считать умеешь! Мастер ты врать.
Игнатка вдруг заревел в голос.
– Ты что?! – закричала на него Катя.
Но Игнатка не ответил. Он подбежал к печке, на которой красовались вкусные фрукты, схватил уголёк и принялся замалёвывать их. Он торопился, уголь крошился, оставляя чёрные следы на пальцах. Игнатка плакал, размазывал слёзы по щекам угольными руками. На щеках появились чёрные ручейки, они бежали вниз, капая на деревянный пол.
– Ты что? Ты что? – испуганно кричала Катя, схватившись руками за щёки.
Игнатка повернул к ней мокрое от слёз лицо, глаза его стали злыми.
– Сама считай свои яблоки! И ешь их! Вот! – и захлебнулся плачем.
Катя посмотрела на него, тихонько положила мел и снова отошла к окну.
А голодный Игнатка ещё долго плакал, с обидой вспоминая яблоки, грушу и кружочек с палочкой, так похожий на сливу. Ведь в их доме сейчас была одна картошка...
p.s. фотография тематическая.
