Дублер – это звучит долго

– Из поколения космонавтов, родившихся в 40-е годы, немногие могут сказать, что они потомственные ракетчики...

– Из космонавтов я один скорее всего. Родители начинали в ГИРДе, где под руководством Цандера и Королева были построены первые ракеты на жидком топливе, затем в РНИИ. А с 1946 года отец работал в НИИ-88, ОКБ-1, ГАУ Минобороны. Сказать, что я был в курсе родительских дел, нельзя. Но Германию помню, пусть и фрагментарно – мне было четыре года, когда отца направили в группе наших специалистов для сбора оставшихся после ухода американской армии фрагментов ракетной техники, заводского оборудования, стартовых установок снарядов «Фау-1» и ракет «Фау-2», документации. Жили мы там же, где и семьи Королева, Бармина, Победоносцева, Пилюгина и других ведущих специалистов по авиации и реактивной технике, в городе Бляйхероде, в Тюрингии. В нескольких километрах располагался подземный завод, где собирали «Фау-2». Но в том нежном возрасте я, разумеется, мало что сознавал. Потом была Москва, где отец работал в ОКБ-1, в военном представительстве. Какое-то понимание того, чем заняты родители, пришло, когда мне было лет десять.


– А к космосу когда себя начали примерять?

– Да не мечтал я стать космонавтом, хотел быть летчиком. Занимался авиамоделизмом, читал книги по авиации. Так сложилось, что мои 17 лет, когда решил учиться на летчика, пришлись на 1960 год. Хрущев тогда по сути поставил крест на военной авиации, посчитав, что ракетчики с любым врагом справятся. В летные училища вообще не было набора, и я поехал в Серпухов, в авиационно-техническое. Но поступал с удовольствием. Мы с братом увлекались сборкой радиоприемников, мне это было интересно, потому радиотехнический факультет оказался тем, что мне нужно. Только училище переподчинили РВСН и перевели в разряд командно-инженерного, радиофакультет расформировали. Я отучился один курс и продолжил службу в Витебской области, в ракетной дивизии. После армии у меня вопроса выбора места работы не было – пошел в ОКБ-1, как тогда называлось предприятие, которым руководил Сергей Павлович Королев. Тогда же сдал документы в МВТУ имени Баумана, куда я был зачислен на второй курс вечернего отделения. Приняли меня в 27-й отдел, возглавляемый Борисом Викторовичем Раушенбахом.

– Что для вас 12 апреля 1961 года?

– Я как раз тогда был в Серпухове. Переходя из корпуса в корпус между парами, мы услышали по трансляции сообщение о полете человека в космос. Был у нас очень грамотный преподаватель, майор Парфенов, который тогда произнес: «Если он вернется, это будет здорово».

– Сейчас после двух полетов в космос и владея всей информацией о тех днях, как вы оцениваете полет Гагарина?

– Безусловно, это был подвиг и Гагарин знал, на какой риск идет. О вероятности успешного полета «три девятки» – 0,999, которая принимается как требование обеспечения надежности при современных запусках, и речи не шло. Перед запуском Гагарина не было двух «чистовых» пусков, которые подтверждают требуемую надежность всех систем. И системы аварийного спасения тоже не было. На случай аварии на стартовом столе предусматривалась специальная металлическая сетка, натянутая у подножия ракеты, куда через огромное отверстие в обтекателе, которое мы видим на фотографиях «Востоков», должен был отстреливаться спускаемый аппарат. Еще Валентина Терешкова вспоминала, как Королев, рассказывая ей о системах спасения, показывал эту сетку. И пока за 20 секунд ракета не наберет минимально необходимую для аварийного отстрела и катапультирования космонавта высоту, шансов на спасение не было.

– Как нелетчики становились космонавтами?

– Сергей Павлович был убежден: в космос должны летать и те, кто создает космические корабли, чтобы понимать и чувствовать работу техники, участвовать в ее совершенствовании. В 1964 году ему удалось отправить в космос инженера, главного специалиста-проектанта по «Востоку» Константина Феоктистова. Военные были против, но тем не менее первый полет гражданского специалиста состоялся. И уже после возвращения Феоктистова Сергей Павлович поручил создать отряд бортинженеров. Подразумевалось, что это будут в первую очередь сотрудники нашего предприятия. Система успешно работала, пока в начале 2000-х очередной руководитель Федерального космического агентства Анатолий Перминов не принял решение объединить все существующие отряды. И бортинженеров попросили определиться, остаются они в отряде или уходят работать на свое предприятие. Сейчас только три сотрудника числятся на ставке в РКК «Энергия» и одновременно являются действующими космонавтами.

Но отряд космонавтов не научный институт и не КБ, это школа. Там просто учат управлять отработанной машиной, и для инженеров это по сути потеря квалификации. Сейчас требования к уровню подготовленности космонавтов гораздо ниже, чем были в наше время. Мы могли во время полета при необходимости даже входить в БЦВК, вычислительный комплекс, нас готовили к тому, чтобы мы были в состоянии вмешиваться в управляющие программы. Сегодняшним космонавтам такой задачи не ставят. Что касается перспективных проектов, то инженер-испытатель кораблей нового поколения должен работать в коллективе, его создающем.

– Королева не стало в 1966 году. Вам довелось с ним встречаться?

– У него был традиционный порядок – увидеть людей накануне каждого советского праздника. Заходил он и в отдел Раушенбаха, то есть к нам. Был в нашей лаборатории. Спросил: как дела, есть ли вопросы? Мы ответили: все нормально и вопросов нет, памятуя, что от генерального стоит держаться подальше. А то задаст вопрос, на который не сможешь ответить, и последствия могли быть печальными. С подчиненных Сергей Павлович спрашивал строго.

– Как работалось в атмосфере космической гонки?

– Это был период «оттепели», она чувствовалась даже на нашем предприятии, которое, чего уж там, по режиму было вполне «драконовским». Но ощущение подъема, которое я испытал, придя в КБ в 1964 году, сохранялось вплоть до 1975-го. Мы жили в ожидании следующего шага и главное – чувствовали в себе силы его ускорить. Это, конечно, шло от неуемной энергии Королева. Было сделано многое, но мы-то знали, сколько проектов не удалось реализовать или сколько из них не стали достоянием гласности. Например, идея с соединением третьей ступени и корабля тросом. Если эту связку раскрутить, можно было получить искусственную гравитацию еще в середине 60-х. Я своими глазами рассматривал в секретном архиве предприятия проект ТМК – тяжелого межпланетного корабля, а документ датирован, заметьте, 1959 годом. Королев уже тогда продумывал полет к Марсу, и весь коллектив просто не мог не соответствовать масштабу его идей. А деньги, награды – это вторично. Сверхурочные работы в те годы были делом обычным.

– Космонавтов чаще спрашивают о полетах, но куда большая часть их профессиональной жизни проходит в ожидании стартов.

– Для нас, инженеров, оно не было особо тягостным – мы все-таки работали, продолжали заниматься своим делом. Да, поддерживали себя в форме, регулярно проходили обследование и тестирование, но и только. У летчиков, живущих в Звездном городке, все устроено иначе. Если ты назначен в экипаж, основной или дублирующий, то все оставшееся до запланированного полета время тратишь на подготовку по программе конкретной экспедиции. Те же, кого в экипажи еще не включили, проходят так называемую подготовку в группе, каждый день занятия, как в школе. Это и тренировки, и теория, и совершенствование основных навыков полета – стыковки, маневрирования, приземления. Идет постоянный учебный процесс. Тренажеры, аудитории, периодические выезды на тренировки по посадке, выживанию. Конечно, эта «общекосмическая подготовка» сильно отличается от программы экипажей, когда на шесть – восемь месяцев у тебя все подробно расписано, что должен сделать, что изучить, какие зачеты сдать.

Чаще под конкретный полет готовятся два экипажа – основной и дублирующий, но в некоторых случаях и три – добавляется запасной.

– Дублер имеет больше шансов попасть в следующую экспедицию по сравнению с теми, кто готовится в группе?

– Теоретически. Изначально была довольно жестко соблюдавшаяся схема, когда дублирующий экипаж становился основным на следующий полет, особенно если программы полетов были близкими. Затем с началом международной кооперации начали создавать другие схемы. Но жизнь и нештатные ситуации всегда вносят свои коррективы.

Скажем, когда готовилась аварийная экспедиция на станцию «Салют-7», переставшую по причине отказа приборов системы дальней радиосвязи отвечать на запросы ЦУПа и по сути умершей, я дублировал назначенного в основной экипаж Виктора Савиных. Мы с Леонидом Поповым прошли точно такую же подготовку, что и они, но после того как Джанибеков и Савиных задачу по реанимации станции выполнили, наш экипаж расформировали.

Вообще все эти надежды и ожидания – тема большая и сложная. Ведь с момента, когда я прошел первую космическую медкомиссию, до конкретного назначения в экипаж минуло 16 лет. Долгое ожидание связано со многими причинами.

Когда погиб экипаж Добровольский – Волков – Пацаев, я находился в подготовительной группе кандидатов. Тогда я спросил у Алексея Станиславовича Елисеева, в то время бывшего заместителем генерального конструктора по летным испытаниям, какие теперь перспективы на включение в программу подготовки к полету. Он ответил: «Смотри – сейчас будут переделывать корабль, ставить вместо третьего кресла систему жизнеобеспечения и спасения экипажа в скафандрах. Год как минимум. Следующее: сейчас закладывают новую станцию, на ту, что есть, уже никто не полетит. Вот и считай».

Судьба экипажей непредсказуема. Мой опыт – яркий тому пример. В 1981 году я был сменным руководителем полета в ЦУПе, числился в отряде космонавтов предприятия, ожидал назначения в экипаж. Мой начальник – Валерий Рюмин как-то мимоходом произнес: «Изучай биографию Джанибекова». Это означало, что я включен в экипаж с ним. Мы оказались дублерами Лебедева – Березового, первой основной экспедиции на «Салют-7». Месяца четыре готовились-тренировались. А по программе советско-французского полета в рамках экспедиции посещения на станцию должен был лететь Жан-Лу Кретьен. Но внезапно Юрия Малышева, готовившегося командиром экипажа, отстраняют кардиологи. Вместо него назначают Джанибекова, а меня объединили с Ляховым и... поставили в конец очереди. Позже мы оказались в дублерах у экспедиции, которая не смогла состыковаться со станцией, и ожидали, что следующий полет будет наш. Но нет, назначили других. Логика формирования и очередности экипажей до нас не доводилась. Это когда слетаешь, получаешь право задавать подобного рода вопросы, а до первого полета подобное – моветон. Но и у второй экспедиции стыковка прошла неудачно, тогда уже полетели мы с Владимиром Ляховым на «Союзе-Т9» в качестве второй основной экспедиции станции «Салют-7». На тот момент к ней был пристыкован огромный, весивший около 20 тонн челомеевский ТКС – транспортный корабль снабжения. И мы его выгружали, а потом в спускаемый аппарат ТКС складывали результаты экспериментов и отработавшее оборудование, всего килограммов 500.

– Какая-то эйфория – наконец-то я полетел – появляется?

– Таких ощущений нет – предстартовая ситуация слишком напряженная. Есть тысяча причин, по которым тебя могут высадить из корабля в последний момент – по физиологическим показателям, из-за технического сбоя... Потому пока не улетел и не отделился от ракеты, ни в чем нельзя быть уверенным. Хотя приподнятое настроение, конечно, есть. Когда я первый раз полетел и сошел головной обтекатель, открылся иллюминатор – я сразу в окошко поглядел, как водится. С одной стороны, процесс взлета очень напряженный, с другой – сам ты мало что можешь в это время сделать.

– Первый полет, как я понимаю, – это переход в новое качество. А второй остается таким же желанным, как и первый, или уже нет той остроты? И были ли такие, кто, единожды слетав, сам говорил себе: «Хватит»?

– Были такие. И тут вопрос не только в психологии. Есть так называемые коротковики, те, кому по медицинским основаниям противопоказаны длительные полеты. У меня значилось: «Годен для выполнения длительных космических полетов», а у некоторых, кого медики могли бы забраковать, по договоренности с начальством появлялась запись: «Годен для полетов продолжительностью до 10 дней». И они ждали своей короткой экспедиции. Такие испытательные полеты тоже были нужны.

У меня желание полететь снова было огромным. И не за машину или пресловутые десять тысяч рублей. Просто оказалось, что мне работать в космосе очень интересно. Даже поговорка есть, что пока сидишь на Земле – рвешься в космос, но стоит полететь – тянет на Землю. Хотя в длительных полетах усталость, когда уже сильно хочется домой, наступает далеко не сразу. Все дело в настрое.

Второй полет сильно отличается от первого. Тот – как первые роды у женщины, не знаю, с чем еще можно сравнить. Он мне тем и дорог, что был тяжелый. А второй, на станцию «Мир», – куда проще. Мы тогда стартовали с сирийцем Мухаммедом Фарисом.

– Самые яркие моменты двух своих длительных полетов можете вспомнить?

– А чего вспоминать – конечно же, посадка. Если после старта, как я говорил, просто приподнятое настроение, то после посадки, особенно если понимаешь, что работу свою сделал хорошо, ощущения просто потрясающие. Возможно, одна из причин такой эйфории в том, что при длительном пребывании двух человек в замкнутом пространстве накапливается психологическая усталость. Люди взрослые, каждый прекрасно понимает причины своей раздражительности, да и не сбежишь никуда.

Многие, и я в том числе, вели в полете личные дневники. И тут уж заставлять себя приходится хоть полстранички, но записать. Забывается-то все быстро. Зато во втором полете, когда с сирийцем летали, он взял на борт видеокамеру, купленную в посольском магазине. Это была первая советская видеосъемка в космосе. Мы камеру потом на станции и оставили, следующая экспедиция, когда Манаров и Титов летали ровно год, весь свой полет успешно ей пользовалась.

– Что можете сказать об иностранных космонавтах – сильно от наших отличаются?

– Все разные, как, впрочем, и наши. Надо понимать, что акция с иностранными космонавтами по программе «Интеркосмос» была в первую очередь политическая, потому и уровень подготовки оказывался соответствующий. Но во всех космических программах среди партнеров-участников находились настоящие профессионалы – наши коллеги из Европы, американские астронавты. Примерами этого стали проект «Аполлон» – «Союз», совместные полеты шаттлов к станции «Мир», строительство МКС. Среди десятков имен астронавтов, прошедших через программу МКС, я бы отметил Роберта Кабану, Майкла Фоэла, Пегги Уитсон из НАСА, Томаса Райтера, Жан-Пьера Эньере, Андре Кауперса из ЕКА, запомнился бельгиец Франк Де Винне, дважды летавший на МКС. Теперь он генерал и большой руководитель в Европейском космическом агентстве. Но он в первую очередь летчик-испытатель. Великолепно освоил нашу технику, причем до такой степени, что мы его готовили в дублеры командира. Для иностранца вещь неслыханная.

– Какие, на ваш взгляд, перспективы у нашей космической отрасли?

– Нынешний космос от времен Сергея Павловича Королева отличает коммерческая составляющая, чего в те годы не было в помине. Эффективность космических исследований – это связь, наблюдение за погодой, разведка, дистанционное зондирование Земли. Тут еще можно что-то считать. Кроме того, есть астрофизика, фундаментальные науки, медицина, биология, развитие технологий различных направлений, новые типы конструкций – как сиюминутно оценить эффективность затрат на эти исследования?

И надо понимать, что нынешняя ситуация в мире нам отнюдь не подыгрывает. Возможно, через пару лет наш «Союз» уже никому не будет нужен. Илон Маск сделает из своего «Дракона» пилотируемый корабль, и НАСА возьмет его в качестве основного корабля снабжения станции. Свой «Орион» американцы делают очень похожим на наш ПТК НП «Федерация» и применять его будут для лунных проектов. Американцы вошли во вкус коммерческих программ, а лет сорок назад в НАСА и помыслить об этом не могли.

Идея космического туризма с платной отправкой платежеспособных клиентов на орбитальную станцию «Мир» была нашей. Вспомним, что в 90-е годы мы крепко сели на мель. «Туристы» во многом выручали. В те годы многим специалистам РКК «Энергия» пришлось добывать деньги для поддержания отечественной пилотируемой космонавтики на переговорах в Хьюстоне. Проекты «Мир» – «Шаттл», «Мир» – НАСА» принесли много полезного для наших стран. Сначала американцы говорили, что в «Союзе» тесно, изучать его трудно, а потом, когда начали летать, стали ему доверять. Потому и закупили у нас за 350 миллионов долларов всю документацию по «Союзу», намереваясь использовать его как спасательный корабль. Правда, в итоге положили на полку.

– Насколько серьезны китайские космические амбиции?

– Китайцы подошли к делу очень серьезно и за полтора десятка лет в той или иной степени повторили большинство наших космических достижений. И останавливаться не собираются. У нас с китайцами очень хорошие отношения, с их первым космонавтом Ян Ливэем я знаком. Отчасти успехи КНР можно объяснить тем, что почти вся их космическая техника скопирована с советской. Проблема в том, что все «наше» у Китая уже закончилось, теперь придется не повторять, а создавать свое. Не уверен, что и дальше все пойдет так же гладко, но потенциал у китайцев огромный. Скажем, то, что они со спутника выполнили топографическую съемку поверхности Луны, я считаю большим достижением.

Интересно, что они не настроены на совместные проекты. То есть вроде и не против, но сразу же оговаривают, что все будет делаться по китайским стандартам. Секретят фактически все.

Следующий конгресс Ассоциации участников космических полетов состоится во Франции в октябре и пройдет под девизом «Космос – мое будущее». И мы, можно сказать, навязали Ян Ливэю подготовку доклада о космическом будущем Китая. Доложит – узнаем все их секреты.

Космический батут для США. Трибьют Дмитрию Рогозину

Космический камикадзе. 45 лет назад был впервые успешно осуществлен полет корабля «Союз

Уроки "Бурана". Полетит ли когда-нибудь российский космический челнок

Китай дал старт своей самой продолжительной космической миссии

Судьба «Алмаза